Тени колоколов

— Вот оно, Ильмень-озеро могучее! — воскликнул Матвей Иванович и встал во весь рост. Тикшай, забыв об усталости, радостно глядел вокруг. Стрешнев положил свою тяжелую руку на его плечо и обратился к одному из гребцов:

— Прикинь, Григорий, где нам остановиться, — и посмотрел в небо. Там не было ни одного облачка, звезды сверкали словно кошачьи глаза. Только луна глядела недовольно, будто хотела спросить, зачем они на озере.

Парни отдохнули и принялись за дела. Сплетенные из толстых нитей сети в сумерках казались паутиной. Тикшай ахнул, когда стрельцы, да и сам Матвей Иванович, начали раздеваться. Голые тела обмазали жиром и попрыгали в воду, стали расставлять сети. Тикшай тоже хотел было раздеться, но Стрешнев сердито крикнул:

— Куда не надо нос не суй! Сначала учись тому, как другие это делают. — И уже товарищам: — Тяните, тяните…

Те, если со стороны посмотреть, на одном месте плавали. Потом Тикшай спохватился: стрельцы затащили сети так далеко, что головы их чуть виднелись. И вот наконец они в лодке. Тела от холода покрылись гусиной кожей.

— И-их, ледяная вода в Ильмене!

В железной бочке зажгли костер, растопили жир, разлили по глиняным мискам и брезгливо стали его прихлебывать. Понемногу согрелись мужики, да и время на месте не стояло. Под утро вытащили сети, рыбы в них столько было — еле в лодке уместилась. Лещи и лини свирепо били хвостами, налимы и сомы почему-то зло свое не показывали: усатые головы прилепили к залитому варом дну и не шевелились.

Домой плыли не спеша. Весла двигались лениво, будто и они устали. Один из стрельцов затянул грустную песню. Тикшаю слова показались знакомы. Эту песню он раньше где-то слышал. Только где? Когда певец замолчал, он обратился к нему:

— Ты не мокшанин?

— Ошибся, парень, — засмеялся усатый стрелец. — Я черемис.

— Тогда скажи-ка мне, откуда наш язык знаешь, ведь слово «кудо» и у нас есть.

— Это по-нашему двор. Я пел о том, как богатые сделали нас рабами, даже и дворы опустели — ни скотины там, ни гусей. Все отняли…

От утренней прохлады синеющая река затянулась белесым туманом. Но он стал редеть, и сидящие в лодке увидели сверкающий Софийский собор.

Когда Тикшай стал на берегу прощаться, Стрешнев подал ему мешок с рыбой:

— Это тебе, мордвин. Угости монахов ухой. И ещё хочу сказать: скоро в Соловки собираемся, с нами поедешь?

Тикшай слышал о Соловках из уст Никона. Владыка часто рассказывал, как он жил недалеко от Соловков, в Кожеозерском монастыре.

Тикшай поднял на плечо мокрый мешок и, поклонившись, радостно сказал:

— Любимым братом мне будешь, если возьмешь…

* * *

Пост подходил к концу. Никон ел один раз в день. Этим вечером захотелось ему поесть супу из белых грибов. Позвал Никодима, сказал об этом. Тот старым котом замурлыкал:

— От этого подножного корма кишки урчат… Хватит, голодным божью благодать не вкусить!

— Ты что бубнишь, вороний нос?! — возмутился владыка. — Давно бы гореть тебе в адском огне, если бы все ещё жирное мясо шамкал!

Когда шаркающий ногами монах вышел из кельи, Никон сел в кресло и вернулся мыслями к недавней приятной вести. Позавчера, во время молебна в Воздвиженском соборе, ему принесли письмо, которое верховые привезли от царя. Сообщение в нем так взволновало Никона, что он целый день места себе не находил. Думая об этом, сначала по лесу ходил один, потом и келаря Варнаву пригласил с собой, хотя ему, конечно, ничего не сказал о письме. Как необдуманно откроешься, когда и сам хорошо не понял: не во сне же это было? В письме царь Алексей Михайлович пришел к той же мысли, которая не давала покоя Никону в последние два года.

Царь Иван Грозный приказал задушить Московского митрополита Филиппа, чтобы взять церковь под свою руку и стать единственным хозяином на Руси.

Царский приказ исполнил опричник Малюта Скуратов. И с того времени митрополита уже выбирал не церковный собор, а ставили цари.

Если привезти мощи Филиппа в Успенский собор, где находятся гробницы митрополитов и Патриархов, — разве у кого-нибудь поднимутся руки на служителей Бога? Власть церкви упрочится. Правда, нынешний Патриарх, Иосиф, очень стар, в этом Никон убедился. Так что от него новых дел не жди. Зато в себе Новгородский митрополит чувствовал большую силу и стремление к великим переменам. Все складывалось как нельзя лучше: царь поверил Никону, считает его преданным себе. В письме он изложил свою высочайшую волю: в Соловки, где хранятся мощи святого Филиппа, нужно поехать сразу же после Пасхи — нечего время тянуть. В помощь Никону прибудет князь Хованский с полсотней стрельцов. Он же привезет подписанную Государем грамоту о покаянии за своего прадеда Ивана Грозного. В Соловках нужно будет ее зачитать при всех прихожанах, иначе мощи не отдадут. В письме также давалось разрешение взять у Хилкова пятьдесят стрельцов.

Воеводу Никон пригласил днем. Весть о поездке в Соловки тот встретил как должное, возражать не стал: невыполнение приказов царя к хорошему не приведет. О другом Федор Андреевич переживал: пришла весна, через Волхов много едет купцов из других стран, число нарушителей границ изо дня в день увеличивается. Стрельцов и самому не хватает.

Никон знал, что воевода службу Богу ни во что не ставит, но вынужден подчиниться. Поэтому холодно простился с ним и позвал Никодима:

— Подавай обед! У меня после Хилкова аппетит разыгрался.

Никодим принес ему в серебряной чашке грибной суп. От него пахло осенним лесом, ароматный запах щекотал ноздри. Никон поел с наслаждением, а потом начал хвалить служку. Старый монах удивленно смотрел на него: то доброго слова не услышишь, а теперь, видишь ли, даже о здоровье спрашивает. Какое уж здоровье в семьдесят три года! Ноги ходят — и за это Господа нужно благодарить. Правда, Никодим никогда не боялся владыки, но сказанные теплые слова глубоко затронули его душу. У старика текли слезы и, чтобы их скрыть, он поспешил убраться из покоев.

Никон опустился на колени перед иконой Богородицы и стал молиться. Молитва вышла краткой. Сосредоточиться мешали думы о бренном: о монастыре, о предстоящей поездке… Вернулся к супу, встряхнул колокольчик.

Вновь зашел Никодим.

— Зажги-ка свечу, брат…

Старик достал с полки кремний, высек искру на пучок поскони, огнем дотронулся до толстой свечи в железном узком подсвечнике.

— Достань книги…

Тяжело дыша, Никодим придвинул в столу небольшой сундук, который стоял около стены, встал в сторонку и стал ждать новых указаний.

Никон нагнулся над сундуком и стал перебирать книги. Но, вспомнив о слуге, махнул рукой, не поднимая головы:

— Ступай. До утра ты мне больше не нужен…

Оставшись один, принялся выкладывать книги на стол. Вот «Палея». Здесь напечатаны самые хорошие отрывки из Старого Завета. Владыка перелистал страницы — искал то место, где себя хвалил Иуда и свою силу. Нашел, прочитал шепотом:

— «В юности я отлично бегал, ноги всегда были сильными; много воинов я превратил в рабов, много городов разрушил…».

Никон шептал знакомые слова, а у самого глаза сверкали огнем радости.

— «Поймал дикого козла за ногу, для отца сварил вкуснейшую еду. Отлавливал тех зверей, которые шастали по полям. Ловил диких лошадей и заставлял их работать на себя. Однажды изо рта задушенного мной льва козленка вытащил. Медведя поймал за ноги и выкинул в глубокий овраг, и так делал со всеми зверями, которые набрасывались на меня, разрывал их на куски, как собака…».

Когда Никон впервые прочитал эти восхваляющие записи, он даже опешил. Ему казалось, что все сказанное — о нем, не о судьбе Иуды.