Тени колоколов

Потом вместо уставшего жреца посреди поляны встал Прошка. У Масторавы — Матери-земли — он просил хорошей жизни и силы для рождения и плодоношения. У Мекшавы, покровительницы пчел, — большого медосбора. В конце Прошка и Юртаву вспомнил — покровительницу дома и семьи. Тикшай сразу догадался: дядя о их роде переживал, где нет лада между мачехой Проской и тремя мужчинами.

Когда закончили молебен и люди встали с колен, жрец поднялся с помощью двух парней на перевернутую дном вверх бочку и возвестил:

— Да благословят вас боги на дела Большого дня! Принесем же им жертвы.

Двенадцать помощников заспешили к условным местам: одни — резать скот, другие — доваривать брагу и пиво, третьи — разжигать костры…

Для эрзянских мужчин зарезать быка или овцу — дело нехитрое. Остро наточенными ножами прокололи шеи, и пошла кровь в подставленные корыта. Из корыт ее вылили в яму и привалили тяжелым камнем. Это богам, чтоб на людей не обижались.

Туши разделали, повара стали класть мясо в котлы. Сварившееся мясо выложили на длинный стол. Пятьсот сорок шесть кусков нарезали — выходит, столько людей пришло в Репештю. Первые куски, конечно, подали жрецу и его помощнику — Прошке.

Пивовары брагой-пивом угощали, разносили пуре. Такой пир начался, каких не бывает и в боярских хоромах. Поляна была уставлена пышками, блинами, яйцами и медом. Ешь, не ленись, пей, сколько хочешь!

Тикшай сидел около Киуша Чавкина и почти не слушал, о чем хвастался пьяный друг. Он смотрел на Мазярго, которая сидела в стороне среди подруг и так же временами поглядывала на него.

Вот девушки, как стайка воробьев, вспорхнули с места. За ними — парни и те, кто больше любил шумные игры, хороводы, песни, чем застолье. На соседней поляне уже начали плясать и петь. Играли свирели, свистели свистелки, звенели блюда и скрежетали вальки.

От выпитой бражки ноги Тикшая не слушались: заплетались и спотыкались. Не может идти — и всё. Прижался парень к толстому дубу, отдыхает. Мимо пробежала с двумя подружками Мазярго и, смеясь, бросила ему:

— Что, монах, медовуха сильнее тебя оказалась? — Голос ее нежным колокольчиком звенел.

— Может, домой меня отведешь? — осмелел Тикшай, хоть и стыдно ему было.

— Эка, нашелся жених! И сам дойдешь, не заблудишься… Тикшай не успел ничего ответить, как к ним подошел сосед Чукал.

— Домой, красавец, со мной пойдешь. Я тебя на телегу посажу, в самую большую бочку.

Девушки от смеха за животы схватились. Почему не посмеяться? На то и праздник! Одно плохо — моления в Репеште так редко бывают.

* * *

Ночью шел дождь. Сначала робко, нерешительно, стуча каплями по ставням окон, потом полил ручьями, соревнуясь характером с холодным ветром. По деревенским улицам потекли мутные ручьи. Кутля бурлила.

Уставшие за день люди крепко спали, отдыхая от дневных забот. Не шел сон только к Инжевату, избитое тело ныло непрестанно. Долго он стонал на топчане — не выдержал болей, вышел на крыльцо и аж присел от увиденного: на Нижней улице, около поля, полыхало пламя, вверх поднималась густая полоса дыма.

Инжеват зашел в дом, стал будить сына:

— Сынок, вставай, чей-то дом загорелся…

Тикшай спал мертвым сном, слова отца не сразу разобрал. Когда понял, в чем дело, стал быстро одеваться.

Горел дом сельского жреца. Сам старик, словно тень, тихо стоял перед горящим домом и молился. Около него блеяла его черная коза с двумя козлятами. Пуресь жил один — жена давно умерла, единственный сын бурлачил на Волге, домой раз в год приезжал.

Вокруг уже собрался народ. Но никто не тушил пожар, от дома остались только нижние бревна, да и те тлели.

Среди всех был и Киуш Чавкин, приходившийся родственником старику Пуресю. Он по-хозяйски обошел вокруг пепелища и неожиданно вскрикнул:

— Видите, куда поджигатель убежал! — На грязной дороге отчетливо виднелись следы лошадиных копыт. Они вели в сторону барских хором.

Люди стояли будто окаменелые. Кто-то не удержался, сказал:

— Видать, Куракин рассердился за наши моления в Репеште, испугать нас хочет.

— Не на таких напал, — сердито сказал Чукал. И, повернувшись к жрецу, добавил: — Ты, Пуресь, из-за дома не больно переживай: новый тебе поднимем, с большими окнами.

Чукал никогда своих слов на ветер не бросал. Уже на второй день мужчины рубили жрецу новый сруб. Бревна собрали по домам, каждый хозяин принес, что мог. В Вильдеманове всем дома так поставлены.

Не зря говорится: лыко к лыку, лукошко сплетается. При этом Киуш Чавкин опять мужиков новостью огорошил, сообщив, что рано утром ездил за забытой кадкой, а там все заборы на священном месте сломаны.

У кого на такое рука поднялась? Хотели было тут же в лес ехать, порушенное восстанавливать, да, рассудив, решили всё же сначала дом поставить. А изуродованную Репештю они не оставят, обязательно всё отстроят и починят.

* * *

Мать Мазярго, Агафья, который день всё не встает с постели. Приподнимет голову с соломенной подушки — сердце пронзает острая боль. Хочет вздохнуть поглубже — воздуха в доме ей не хватает. Мазярго не отходит от нее: то поднесет родимой настойку из травы, то начнет ее, как ребенка, поить или кормить.

Сегодня больной стало лучше. Она уже поднялась на ноги и моет посуду на кухне. Да ещё и дочерью командует:

— Ты, доченька, принесла бы тех корней из лощины. Самое время их выкопать. Уйдет время, они будут бесполезны, и тогда чем будем больных лечить от грудной болезни?

— Ох, матушка, да ты сначала о себе подумай, смотри, лицо белее мела…

Агафья ни слова ей не ответила. Она думала, действительно, не о себе, ее брали сомнения и тревога за дочь. Лес — не огород за домом, одна будет бродить по нему. А вдруг кто недобрый встретится?

Мазярго не знала о сомнениях матери. Принесла из сеней лукошко, положила туда кусок хлеба, посыпанного солью, и вышла на крылечко. Перед ней предстал улыбающийся Тикшай.

— Ты почему пришел без предупреждения? — напустилась на него девушка. — Иди, иди отсюда, пока отец тебя не увидел. Увидит нас, кнутом отпорет… — Сама, закрыв лицо ладонями, снова убежала в сени.

Тикшай сел под березой, растущей около крыльца, стал смотреть в небо. Там, по бесконечному синему полю, плыло солнце, поливая расплавленным золотом землю и всё, что на ней имелось: луг у реки, пестрые лоскуты огородов, соломенные крыши жалких лачуг, березу, под которой лежал Тикшай. И ничего не загоралось, не вспыхивало и не засыхало от жарких струй, только ярче зеленел луг, приветливее шелестела листва на березе и прохладнее становилась тень под ней. Тикшай лежал и думал об этой божьей тайне, ожидая Мазярго. Вскоре она появилась перед ним в вышитой длинной рубахе с передником, на ногах новенькие лыковые лапти, в руках — то же лукошко.