Тени «Желтого доминиона»

Охотник слегка дернул узду – умный конь всхрапнул и понесся к барханам.

Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле, не спуская глаз с уже заскользившего у самой земли беркута, тоже пришпорили коней. На бархане, за которым простирался голый такыр, они нагнали Ушак-агу и оттуда вместе наблюдали, как беркут, спускаясь все ниже и ниже, выгнал мечущегося джейрана на глинистую гладь и, выбросив вперед лапы, схватил его. Бедное животное под тяжестью присело на задние ноги, пытаясь стряхнуть с себя врага, вцепившегося мертвой хваткой в беззащитный хребет. Но беркут сильными крыльями бил и ослеплял джейрана, нанося ему клювом смертельные удары между рогов.

По знаку Ушак-аги все поскакали к беркуту, гордо взгромоздившемуся на бездыханном теле джейрана. Хищная птица, победно оглядев людей немигающими желтыми глазами, вновь принялась за свое – клевать голову животного.

– Эй, басмач! – шутливо вскрикнул Ушак-ага и, достав из кармана колпачок, накинул его на глаза беркута. Хищник тут же угомонился, но по-прежнему не выпускал из своих цепких когтей жертву, пока охотник не протянул ему кусочек заранее припасенного мяса и не подставил руку в сыромятной перчатке. Ведь не отберешь вовремя, исколошматит джейрана в месиво. Старейшина перенес беркута к коню, усадил его на луку седла. Затем, достав из-за пояса нож, надрезал джейрану горло, спустил уже успевшую загустеть кровь – так принято у туркмен, иначе дичь считается нечистой, поганой, – и стал свежевать. Пока Ушак-ага разделывал тушу, Таганов, Шаммы-ага и Халлы Меле наломали саксаула, развели костер, отыскали рогатины и стали молча наблюдать за священнодействием старика над мясом.

– Я вас таким шашлыком угощу! Каракумским!.. Ухо вам будут за едой резать – не почуете. – Старик наломал гребенщиковых прутьев и, ловко орудуя ножом, нанизал на них грудинку, вбил в землю, по краям костра, заостренные рогатины и укрепил на них деревянные шампуры с мясом. Поблескивая глазами, довольно потирал руки. – Забыл уж, когда и охотился… Всё в заботах да в хлопотах. Воду пускает один человек, землю засевает тысяча… Аксакалом величает меня народ, а это ноша нелегкая. Всех надо рассудить, примирить, добрый совет дать. А жители кочевья – из многих родов, бедных, разоренных басмачами. Но они никогда не давали нукеров врагам народа. Потому и впали в немилость у басмаческих главарей, а к советской власти пристать не успели. Так и болтаются меж двух берегов, словно хворост на бурливой стремнине Амударьи, – куда вынесет…

В воздухе вкусно запахло жареным мясом. Шаммы-ага, увидев, как Халлы Меле задвигал кадыком, глотая голодную слюну, улыбнулся, Ушак-ага засуетился, подошел к своей лошади, снял с крупа свернутую кошму и расстелил ее на песке.

– Мы хотели спрятаться от жизни. – Ушак-ага ловко перевернул шампур, прожаренное мясо покрылось аппетитной розоватой корочкой. – Хотели скрыться от басмачей и от Советов уйти. Да оказалось, третьего-то пути нет. Вот если бы советская власть не стригла бы нас под одну гребенку с кулаками-мироедами, мы бы за нее пошли. А против нее не ходили и не пойдем… Ты, сынок, малость рассеял туман в моей голове. Одно мы теперь уразумели: если нас советская власть не защитит, то Эшши-хан вырежет всех до единого.

– Советская власть защитит вас. – Таганов сел на кошму, придвинулся поближе к костру. – Она даст вам воду, землю, только возвращайтесь в свои аулы… И насчет гребенки вы правы. Перегнули кое-где палку. Но, разозлившись на блох, не спали весь халат… Советская власть – это мы с вами. Это вы, Ушак-ага, это и Шаммы-ага, это и Халлы Меле, и Тойли, и Пирджан – все трудовые люди, которые своими руками зарабатывают хлеб, кормят свою семью. Такие, как Эшши-хан, не только стряпней угощают, но и страной, краем своим потчуют.

– Да! – шумно вздохнул Ушак-ага. – Хозяйство у людей только стало налаживаться… А тут – все смешалось: один день в ауле красные, другой день – басмачи, голова кругом пошла. А куда бедному дайханину податься? Колодцы – у кого? У баев. Пастбища – у кого? Опять у баев. Кто большими отарами владеет? И тут баи.

– Верно говорите, аксакал, – почтительно произнес Таганов. – Вы тут в песках многого не знаете, о многом не слышали. Почему баи вновь подняли голову? Да потому, что нынешним летом правительство Туркменской республики приняло решение национализировать байские колодцы, то есть отобрать их и передать государству, народу. А у самых ярых врагов – баев, феодалов, поднявших руку на свой народ, советская власть отбирает скот, имущество, награбленное у простого люда… Где вы видели, чтобы баи богатства по доброй воле отдавали?

Халлы Меле, видя, что Ушак-ага заслушался Таганова, подошел к костру и с видом знатока произнес:

– Никак, аксакал, шашлык наш подгорает…

– Для кого как. – Ушак-ага ловко снял с жару один шампур с зарумянившимся шашлыком, придирчиво оглядел его и протянул Таганову. – Одни любят прожаренный, с корочкой, другие – с кровинкой…

Таганов взял из рук старика шампур и подал его Халлы Меле. Тот, не скрывая своего нетерпения, тут же принялся за еду.

– А по мне, все равно, – с набитым ртом, довольно улыбаясь, произнес Халлы Меле. – Лишь бы свежинка. Век не ел такого шашлыка!

– На здоровье, сынок! – Ушак-ага довольно улыбнулся, снимая с рогатин остальные шампуры. – Свежинку и беркут мой любит… Знаете, о чем я сегодня подумал? На охоте в своей хищной птице я увидел Эшши-хана, басмачей, а в джейране – себя, своих аульчан. Ведь растерзает, не пощадит, если мы ему в лапы дадимся…

Таганов уже вытирал руки, когда заметил, что Халлы Меле зачем-то скинул с себя халат и рубашку. Раздевшись до пояса, тот сказал:

– Смотри, Ушак-ага! Это сделал Эшши-хан… – Вся грудь Халлы Меле была в шрамах и рубцах, на спине – рваный след сквозной пулевой раны. – А я ведь когда-то ходил в его приближенных.

И Халлы Меле рассказал старику страшную историю шестилетней давности, приключившуюся с ним, джунаидовским нукером, которого Эшши-хан и Хырслан, растерзав, думая, что убили, оставили в пустыне на съедение зверям. Чекисты поведали старику и о том, с каким изощренным коварством Джунаид-хан расправился с родным братом Шаммы-ага – Аманли Белетом, его женой и одним сыном, – второго сына, Черкеза, он похитил и переправил за кордон. Ушак-ага был настолько потрясен всем услышанным, что даже не прикоснулся к еде.

С охоты возвращались к вечеру. Завидев аул, Ушак-ага натянул уздечку – серый, вздрагивая боками, остановился как вкопанный.

– Если нам сниматься, то надо… немедля. – Старейшина глухо прокашлялся. – Я не уверен, что в кочевье нет шпиона Эшши-хана… Откуда же они тогда разнюхали о нашем ауле?

– Снимайтесь, аксакал! – Таганов полез во внутренний карман, достал оттуда сложенный вчетверо листок, протянул его старику. – И как можно раньше. А эту бумажку отдадите в Ташаузе, в окружкоме, лично в руки… – И Таганов назвал фамилию ответственного работника. – Он все устроит, во всем поможет.

Ночью над пустыней замел афганец. Таганов долго ворочался, не мог уснуть: то ли мешала непогода, то ли слова о басмаческом шпионе вселили в него тревогу… Но смутное, неясное предчувствие чего-то недоброго не давало ему покоя до самой зари.

Утром Таганова разбудил Бегматов. Полусонный, с тяжелой от бессонницы головой, он едва взглянул на сумрачное лицо друга – и екнуло сердце.

– Что случилось?

– Опять Амир-бала бежал.

– Когда? Погоню послали?

– Ночью, перед афганцем. Бессмысленно искать его, ветер следы замел…