Тени «Желтого доминиона»

Бандиты суматошно забегали по кибиткам, таща за собой ковры, кошмы, хорджуны, набитые украшениями, домашней утварью. Мелкой дрожью вздрагивал вороной жеребец под Балта Батыром, дожидавшимся, пока со всех концов аула подскачут его люди, которым он отдал на разграбление Карали. Убедившись, что все в сборе, Балта Батыр выхватил из-за пазухи маузер и, не целясь, навскидку, выстрелил поверх плетеного забора – Хемра, дернувшись всем телом, замер, будто распятый. Раздался второй, третий, четвертый выстрел – и трое детишек, прижавшихся друг к другу, застыли на месте…

Где-то вдали хлопнул выстрел – басмачи, стараясь обогнать друг друга, бросились из аула, их будто ветром сдуло.

Один Балта Батыр волчком кружил на месте, ища глазами Бибихал, но ее не было на месте – услышав выстрелы, она инстинктивно поползла поближе к забору, и теперь, хотя была совсем рядом с курбаши, он ее не видел. Не зная, в кого разрядить оружие, тот с досады пальнул в большого желтого волкодава, привязанного за кибиткой. Пуля, видно, ранила пса, так как он остервенело залаял, взъерошил густую лохматую шерсть и, звеня цепью, зло кидался в сторону обидчика. А Балта Батыр, злясь, что не смог с первого выстрела поразить цель, стрелял еще и еще. Собака, словно завороженная, злобно рычала и, наконец сорвавшись с привязи, бросилась под ноги коню, который испуганно взметнулся на дыбы и понес седока, едва удержавшегося в седле. Облизывая раненую лапу, пес заковылял к своему бездыханному хозяину и, встав рядом, долго не сводил с него преданных глаз. Виляя обрубленным хвостом и поняв, что случилось, жалобно заскулил.

К вечеру Бибихал пришла в себя и смутно, как в страшном сне, вспоминая, что с ней произошло, позвала детей. Хемру окликнуть она не решалась, думая, что тот от стыда и позора ушел из дому…

«О, Аллах! Как жить-то дальше? – думала Бибихал. – Как мужу, детям в глаза смотреть?..» Но к ней почему-то никто не подходил, детей не было даже слышно.

Бибихал еле поднялась с земли и побрела к кибитке, где уже сгрудились аульчане, которые, заметив ее, расступились. Почему они так отчужденно глядят на нее, прячут глаза?.. Лучше головой в омут… Кто-то, скинув с себя халат, накинул его ей на плечи, а она, не замечая своей наготы, впилась глазами в трупы в белых саванах. Она машинально сосчитала: один взрослый, длинный, трое детских. Но почему они именно тут, возле ее кибитки? Страшная догадка резанула ее сердце – Бибихал без чувств рухнула на землю.

…Уже давно закипел кумган, вода, булькая, переливалась через края закопченного медного сосуда. Парень ловко достал его из огня, бросил в него щепотки три заварки и, разлив чай по пиалам, одну из них протянул Амир-бале… Они долго молчали – чай остыл в пиалах, как остыл он и в кумгане: угасал жар угольев в очаге.

– А где Бибихал? – разжал зубы Амир-бала. – Жива?

– Жива… – неуверенно ответил парень, и Амир-бала наконец вспомнил, как его зовут. Это Тойли, друг Хемры. – Да только… – И, не договорив, поднялся. – Пойдем, покажу…

Они торопливо зашагали на окраину аула, где по соседству со старой облупившейся мечетью было кладбище, огороженное невысоким забором. Там, у четырех свежих могил, они увидели копошившуюся на земле женщину, с непокрытой взлохмаченной головой, со свалявшимися волосами, босую. Амир-бала с трудом узнал в ней жену брата, некогда первую аульную красавицу.

– Бибихал! – окликнул ее Амир-бала. – Это я, Амир-бала…

– Вы пришли посмотреть, как я казнила Балта Батыра? – Она не узнавала своего деверя. – Смотрите, я его повесила! – Бибихал ткнула пальцем на могилу Хемры и залилась смехом, от которого у мужчин пошел мороз по коже.

Амир-бала только сейчас заметил, что на могилах водружены деревянные столбики и на каждом из них болталась матерчатая кукла, привязанная за шею.

– А это мулла Балта Батыра, – говорила Бибихал, показывая на куклу поменьше. – Это Мурди Чепе… Его я тоже повесила. Аминь! – И она провела ладонями по лицу, размазывая грязь по щеке. В ее больших, расширенных глазах Амир-бала увидел жгучую, неукротимую ненависть, которую не могло потушить даже безумие. И он дал себе клятву отомстить Балта Батыру, отомстить за брата, за его жену и детей, отомстить за попранную человеческую честь.

Таганов писал очередное донесение в Ашхабад. После ликвидации банды Халты-шиха обстановка в Ташаузском оазисе несколько улучшилась. Чекистская бригада, действовавшая в Каракумах, разгромила ряд басмаческих отрядов. Сдались еще четыре шайки, промышлявшие грабежом на больших дорогах. Эшши-хан активных действий не проявлял. По непроверенным пока что данным, ханский сын, обескураженный холодным отношением к нему родовых вождей и крупных феодалов, скрывавшихся в Каракумах, ушел в Афганистан… Ашир этому не особенно верил – Эшши-хан, пронырливый и хитрый, мог появиться когда и где угодно, как это уже бывало. Но в Ильялинском районе, в его оазисах, пользуясь тем, что чекистская бригада ушла в рейд, в пески, активизировала свою деятельность банда Балта Батыра. К ней прибавились недобитые джунаидовские юзбаши, самые отчаянные, имевшие опыт бандитской борьбы с советской властью. Банда росла, получая неведомыми путями оружие, боеприпасы, на ее счету уже было несколько дерзких налетов на аулы.

Напасть на след Балта Батыра никак не удавалось – слишком хитрым и матерым был зверь. Важно было обезглавить банду, которую Балта Батыр держал под страхом, в железных руках. После гибели курбаши такие банды обычно распадаются, перестают существовать. Но как изловить неуловимого Балта Батыра?

Таганов отложил ручку, задумался, зябко кутаясь в шинель, накинутую поверх халата из верблюжьей шерсти. За окном моросил зимний дождь, продолжительный в северных краях Туркмении; стекла жалобно дребезжали под напором упругого стылого ветра. Во дворе сердито заливался Аждар, приученный чекистами дежурить у коновязи. Пес Хемры пристал к джигитам тагановского отряда. Сильный и умный, как многие туркменские овчарки, он привязался к Аширу, которому волкодав чем-то напоминал Гаплана, собаку из далекого детства, ту самую, которую он босоногим мальчишкой стравливал в родном ауле на потеху джунаидовским нукерам.

«Чужой, однако, – так лает зло», – не успел подумать Таганов, как в дверь осторожно постучали.

Не вставая, крикнул:

– Войдите! Не заперто.

Дверь распахнулась, и на пороге показалась рослая крупная фигура мужчины. Рука Ашира невольно потянулась к кобуре, но, узнав в пришедшем Амир-балу, он поднялся ему навстречу.

– Ты, гляжу, отчаянный… Сидишь у окна, с незапертой дверью. – Дождинки-слезинки катились по глубоким продольным прорезям морщин, которых раньше Ашир у Амир-балы не замечал; высокие сапоги были заляпаны жирной глиной. Он потоптался на половике, решительно двинулся в угол, сдернул с плеча одиннадцатизарядный карабин, прислонил его к стене. Только теперь Таганов заметил, что за спиной Амир-балы стояла сухонькая старушка в платке, со следами глубокой скорби на лице.

– Это моя мать, – просто сказал Амир-бала. – Мы пришли поблагодарить – за мать. И просить прощения за мое самовольство. Если б я тогда не ушел, может, Хемра остался бы жив…

Амир-бала, потрясенный гибелью брата и его семьи, благодарный за спасение матери, не таил от Таганова ничего, словно стараясь одним махом избавиться от груза пережитого, передуманного. И Таганов понимал его, ибо, темные и забитые, жили эти люди во времени сложном и не каждый сразу, как он сам, безошибочно отыскивал свое место. «Ищи суть в человеке» – было его правилом, заповедью чекиста. И теперь она обнажилась в рассказе Амир-балы – классовая суть бедняка, честного в помыслах, смелого, но обманутого врагами человека.

– Я искуплю свою вину! – Амир-бала чистыми ясными глазами смотрел на Ашира. – Я тогда, в Каракумах, такой клятвы не давал… Не очень я верил себе. Вот увидишь, Ашир, я искуплю свою вину!

– Перед кем, Амир-бала?

– Перед… – Амир-бала запнулся, потому что ответить на этот вопрос сразу он просто не мог. – Перед, перед… – И он закрыл лицо руками.

В каком-то бешеном калейдоскопе проносились перед ним лица и события: сузившиеся от недоверия глаза Тойли, морщинистый лоб его отца и дрожащий от ненависти голос: «Уходи отсюда», разгромленная кибитка Хемры, глаза обезумевшей Бибихал, свежие могилы на аульном кладбище, слезы матери, зарево пожарищ над кочевьями, свист братоубийственных пуль в пустыне.