«Теория заговора». Историко-философский очерк

Мы, естественно, не утверждаем, что интеллектуалы в большинстве своём разделяют конспирологические представления. Речь идёт о другом: о различии между индивидуальными воззрениями и ментальным пространством интеллектуалов. Сошлёмся на слова Р. Шартье: «Ментальность, имеющая неизбежно коллективный характер и определяющая представления и суждения социальных агентов помимо их собственного знания об этом, последовательно противопоставлена сознательному конструированию индивидуализированного разума» ^{135} . Общность, взаимопротяженность ментального пространства порождает особые социокультурные коды.

Обратим внимание на имманентную близость между конспирологическим мышлением и концепциями философии науки. Согласно К. Попперу, наука как система объективного знания не является всемогущей, её принципы и методы не могут рассматриваться как данные окончательно, раз и навсегда. При рассмотрении той или иной частной проблемы устоявшиеся, авторитетные положения зачастую по необходимости подвергаются существенной корректировке или даже объявляются ложными. Более того, одним из критериев истины становится принцип «фальсификации» — истинным может быть лишь то положение, которое открыто перед попытками его опровергнуть с помощью опять-таки рациональной, научной методологии. Нельзя не заметить, что схожие методологические принципы лежат и в основе «теории заговора», в которой та или иная устоявшаяся картина социально-исторической действительности может быть объявлена ложной.

Возникает вопрос: где мы можем отыскать социокультурную матрицу «тайного общества», основу всей конспирологической теории? Прежде чем предложить собственный ответ, выделим наиболее существенные качества гипотетического объекта. Во-первых, подобный объект должен совмещать в себе экзотерические и эзотерические черты. Иначе говоря, должна существовать та модель восприятия объекта общественным сознанием, которая бы опиралась на вполне реальный прототип, одновременно оставляя некую лакуну, легко заполняемую различного рода гипотезами, догадками. Обуславливается подобный тезис тем, что конструкты общественного сознания имеют довольно жесткую детерминистскую природу. Во-вторых, подобный объект социокультурной интерпретации к моменту оформления «теории заговора» должен или уйти из актуального поля общественного сознания, или, по крайней мере, утратить актуальность. Это объясняется тем, что механизмы, воспроизведенные в конспирологической теории, должны по необходимости утратить конкретность содержания, выступая в роли некоторой «идеальной модели», которую можно наполнить тем или иным содержанием.

Для нас в роли подобной социокультурной матрицы «тайных обществ» выступает практика религиозных средневековых объединений, известных как «ордена». Исследователи достаточно часто указывают на то, что именно ордена становятся объектами применения конспирологических приёмов объяснения крупнейших исторических событий. Как правило, это трактуется как следствие специфики самой природы подобных объединений. Наиболее типическими выглядят следующие слова современного российского историка В. А. Захарова о Мальтийском ордене, которые можно считать парадигмальной установкой большинства исследователей: «Внешняя закрытость Мальтийского Ордена, вероятно, даёт повод для различных инсинуаций, граничивших больше с фантазиями, чем с подлинными историческими фактами» ^{136} . Конечно, в данном объяснении есть известная правильность, но эта правильность не исчерпывает собой всей глубины проблемы.

В чём же заключается специфика орденов, позволяющая рассматривать их в качестве прототипа «тайного общества»? Обратимся к генезису орденов. Как известно, в раннем Средневековье, помимо монахов, в монастырях существовали также и койнобиоты (от греч. «койнос» и «биос» — совместная жизнь). Вслед за орденом бенедиктинцев в конце XI-XII в. образуются ордена цистерцианцев и премонстрантов. Главное их отличие от бенедиктинцев состояло в достаточно чётко структурированной системе управления. Кроме этого, следует обратить внимание на то, что премонстранты уже являлись не просто монахами, а постоянными канониками. Ещё большая степень централизации была присуща рыцарским орденам, возникшим также в указанный временной период — в XII веке. Важным отличием членов ордена от простых монахов являлось то, что они были более свободны от богослужебных требований и могли больше времени уделять миссионерской, социальной и политической деятельности. Уровень активности монашества и монашеских орденов в Западной Европе позволил А. Гарнаку следующим образом определить различия западного и восточного христианства: «Во-первых, монашество здесь действительно имело историю,и во-вторых — монашество здесь также делалоисторию, историю церковную и историю мира» ^{137} . Это положение подтверждается и словами известного отечественного медиевиста Л. П. Карсавина: «В жизни города церковные дела перемешивались с чисто городскими, клир расслаивался соответственно политическим отношениям в городе» ^{138} . Монашеские ордена внутри католицизма выполняли двойную функцию, имели две задачи: одновременно служили фактором, стабилизирующим жизнь церкви, и также одновременно являлись силой социально-динамической. Орденская этика в известной мере была направлена на создание и демонстрацию идеала не только религиозного, но и социально-практического. Как замечает Г. Мор, ордена в Средневековье «были способны эффективно влиять на своё окружение, как, например, бенедиктинские монастырские сообщества в земледельческом обществе раннего Средневековья, францисканские сообщества в городских коммунах зрелого Средневековья» ^{139} . Сам состав орденов нередко пополнялся за счёт социальных низов, что давало возможность выходцам из бедных семей совершить значительное, особенно если учитывать общую статическую социальную природу средневекового общества, карьерное восхождение. Примером подобной открытости орденов служит тот факт, что И. Лойола, проводя отбор среди кандидатов в иезуитский орден, на какое-то время отменил предоставление свидетельств о чистоте крови. В противоположность традиционному институциональному принципу церковной общины орденское объединение представляло собой добровольно-рациональный союз. Отношения между членами ордена строились на базе ответственности и взаимопомощи. Можно говорить, что практика религиозных орденов имманентно влияла на формирование новоевропейского индивидуализма.

В то же время особенность орденского уклада позволяла использовать данные религиозно-социальные объединения как силу, противостоящую различного рода еретическим движениям. В какой-то степени можно говорить о том, что возникновение некоторых орденов было инспирировано именно еретическими движениями. Упоминаемая выше связь с реальным миром, соединенная с осознанием личной ответственности за реализацию и поддержание высокого религиозного порядка, направляла внимание новообразованных общностей на практическое положение дел. Так, доминиканский орден, образованный в 1218 г., помимо строгой регламентации обрядовой стороны, ставил своей целью противодействие еретическим сектам. Известно, что святому Доминику принадлежит инициатива по созданию так называемой «милиции Христовой», ставившей своей задачей уже не нравственную, а физическую борьбу с ересью. Интересно, что в движении принимали участие как мужчины, так и женщины, что, в общем, было нехарактерным для средневековой орденской практики. Участие и первых, и вторых выражалось в чётко поставленных задачах: «Мужчины предложили свой меч для услуг духовенству, а женщины свои владения и деньги» ^{140} .

Чтобы проследить внутреннюю логику развития орденов, обратимся к истории уже упомянутого ордена ионитов (госпитальеров), известного как Мальтийский орден. Специфика его положения среди других орденов (тамплиеры, тевтонский орден) заключается в том, что он существует и сегодня и носит следующее название: «Суверенный Рыцарский Госпитальерский Орден Святого Иоанна Иерусалимского, Родоса и Мальты», что отражает его непростую историю. Генеалогия ордена не совсем ясна и поныне. Достоверно более или менее известно, что в период между 1048-1070 гг. под руководством Жерара де Торна в Палестине на землях бенедиктинского монастыря был создан странноприимный дом или госпиталь. В то же время странноприимное общество избрало своим покровителем Иоанна Крестителя, что позже нашло отражение в названии. Для той эпохи иоанниты были типичной религиозно-благотворительной организацией.

Ситуация коренным образом меняется с началом крестовых походов (1096-1291 гг.), повлиявших на рост братства. Необходимость заботы о раненых и заболевших крестоносцах, а в случае летального исхода — проведения христианского погребения заставляет трансформироваться структуру братства. Примерно в 1099 г. братство было преобразовано в орден. Помимо заботы о крестоносцах новообразованный орден обращается и к практическим вопросам, которые отражают конкретную военно-политическую обстановку на Востоке. Поэтому среди задач ордена можно выделить следующие: «оборона франкских государств от сарацин; расширение границ завоёванных земель — в войнах с арабами и сельджуками; усмирение бунтов закрепощённого местного крестьянства, защита паломников» ^{141} . Расширение спектра задач ордена повлияло и на его структурную организацию. Первоначально орденская структура включала в себя три основных уровня: рыцари, капелланы, оруженосцы. Постепенно создаётся иерархия более сложных титулов, должностей. Так, возникают «заместители» великого магистра — «столпы провинций» (pilier), за которыми следуют лейтенанты, бальи трёх уровней, великие приоры, приоры и т. д. Нетрудно заметить явную параллель между структурной организацией иоаннитов и иерархией масонства. И в том и в другом случае иерархическая усложнённость объясняется не структурно-организационными, но идеологическими потребностями. Структурное усложнение сопровождалось созданием фактического государства («государства в государстве») на территории Иерусалимского королевства. Одновременно усложнённая структурная организация должна была вселять в неофита уверенность в могуществе и всевластии ордена, что делало его поведение более предсказуемым и повышало планку психологического комфорта, нивелирующего бытовые неудобства и лишения.

Здесь мы ещё один раз сталкиваемся с указанным выше феноменом: создаваемые в качестве духовного объединения, ордены довольно быстро утрачивают специфические религиозные черты. Они становятся достаточно свободной социокультурной матрицей, содержание которой можно было определять произвольно. И. А. Исаев замечает в данном контексте: «Тайные политические организации возрождали в Европе своеобразный клерикализм без священников, религиозность без трансцендентности, ордена, в которых место мистики занимала политика, а идеал милосердия сменился идеей справедливости» ^{142} . Указанное «возрождение» являлось, безусловно, относительным. В реальности новообразованные или «реанимируемые» «тайные общества» не обладали теми значимостью и влиянием, которые имели ранее религиозные ордена. Именно «реанимация», как в случае с тамплиерами, некогда могущественных орденов должна была подчеркнуть всю серьёзность и амбициозность создаваемых «тайных обществ», хотя бы с позиций генеалогических. Зачастую тщательность конспирации объяснялась прозаическим несовпадением между громкими декларациями, манифестами и насущным положением вещей. Мы можем предположить, что структурные и содержательные особенности религиозных орденов положены в основу конспирологической трактовки «тайных обществ». Внимание интеллектуалов к этим квазирелигиозным образованиям объясняется тяготением последних к решению социально-политических вопросов, их сложной иерархической организацией и, наконец, политической борьбой интеллектуалов, вставших на сторону нового типа государственного устройства.

К началу XIX столетия «религиозные ордена» практически исчерпали свой социокультурный потенциал, сохранив при этом виртуальное присутствие в социальном сознании. Именно тогда «теория заговора» обретает необходимую ей содержательность, актуализируя в ментальном пространстве откристаллизовавшиеся, уже неподвижные модели «тайных обществ». При этом «тайное общество» должно было сохранять некоторую связь с современностью, дабы «теория заговора» полностью не ушла в сферу «теории». На роль такого общества был выбран орден иезуитов. Обоснованием представленных нами положений может выступить локальный социокультурный эмпирический материал. К нему в первую очередь относится работа французского исследователя М. Леруа «Миф о иезуитах: От Беранже до Мишле». Собрав богатый фактический материал, касающийся интерпретации представлений о деятельности Общества Иисуса во Франции в первой половине XIX столетия, Леруа приходит к нескольким важным выводам. Выясняется, что для политического и культурного климата эпохи Реставрации и Июльской монархии одним из определяющих факторов служит «теория заговора», субъектом которой выступает орден иезуитов. Иезуитов обвиняли в создании «тайного общества», стремящегося к тотальному контролю всех сторон жизни: от политических процессов до частной семейной жизни. В первую очередь отмечается интеллектуальный характер среды бытования иезуитской версии «теории заговора». Синтез различного рода публичных действий, литературных и публицистических, порождают значительный политический резонанс: «авторы художественных произведений вдохновляются философическими трактатами; им вторят сочинители газетных статей; в ответ правительство инициирует судебные уголовные дела, что даёт адвокатам повод произнести пламенные речи в защиту журналистов и против их обидчиков; речи эти печатаются в газетах, и им внимает самая широкая публика» ^{143} . Таким образом, можно констатировать возникновение самодостаточной концепции «теории заговора», которая опирается на сконструированную вселенную, в известной степени освобождённую от влияния внешнего мира. Следует также подчеркнуть, что рассматриваемый процесс не был локальным, ограниченным лишь пространством Франции. Антииезуитские настроения распространились по всей Европе того времени и даже дошли до США, чутко откликнувшиеся на европейский тренд.

В отличие от Европы, в которой конспирологические баталии по поводу «Общества Иисуса» велись в основном на газетных страницах, для молодой американской нации этот вопрос приобрёл практический характер. Протестантское большинство Америки воспринимало католическое меньшинство и стоявшую за ним зловещую тень Святого Престола как непосредственную и реальную угрозу праведной протестантской республике. Парадоксально, но подобные настроения были мало распространены на юге страны, где сформировался свой особый культурный микроклимат. Для него была свойственна определённая герметичность, замкнутость на сложившемся культурном коде южного патриархального быта. Для северян же проблема «римской угрозы» стала основанием для рождения целого политического движения — нативизма. Отстаивание истинных протестантских ценностей началось с создания целого ряда политических организаций, носивших звучные имена: «Нью-йоркская протестантская ассоциация» (1831 г.), «Сыновья 1776 года» (1837 г.), «Американская республиканская партия» (1843 г.), «Орден объединённых американцев» (1844 г.). Возникло даже общество, сочетавшее патриотизм и новейшие технические изобретения: «Орден объединённых американских механиков» (1845 г.) [8] . Фоном этого «партийного строительства» служило нарастание в обществе атмосферы нетерпимости, страха и агрессии, что приводило к трагическим результатам. Так, в 1834 году в Бостоне была сожжена монастырская школа, принадлежащая конгрегации урсулинок. А в 1844 году разразился антикатолический погром в Филадельфии, масштаб которого можно себе представить по тому факту, что бунтовщики использовали артиллерию. Для усмирения разъярённой толпы была направлена армия, что привело к множеству жертв с обеих сторон.

8

Справедливости ради нужно отметить, что среди американских националистов были и лица, действительно внёсшие вклад в развитие науки и культуры. К последним относится, например, С. Морзе. Изобретатель телеграфа Морзе был ещё и известным живописцем.