«Теория заговора». Историко-философский очерк

Поэтому если говорить о собственно истоках софиологии, то следует заметить, что в её основание Соловьёвым заложено несколько социокультурных кодов. Помимо христианских традиций, как католических, так и православных, можно говорить и об отчётливо различимых гностическо-герметических и розенкрейцерско-масонских влияниях. Г. В. Нефедьев замечает по этому поводу: «Гностико-каббалические истоки и свободный теософский гнозис философии Соловьёва, безусловно, сближают его с розенкрейцерством или, по крайней мере, с его мифологией. Поэтому соловьёвское наследие, бесспорно, сыграло роль промежуточного звена и интерпретационного кода в актуализации розенкрейцерства русским символизмом» ^{445} . В то же время необходимо подчеркнуть, что, несмотря на несомненную эзотерическую составляющую, учение Соловьёва не является формообразующим, программным для создания какого-либо реально функционирующего «тайного общества». В эклектической философии Соловьёва розенкрейцеровские, гностические мотивы не носят самодостаточного характера. Их ценность выводится из объективной оппозиционности материалистическим учениям. Заметим в данном контексте, что в «священной войне с атеистическим мракобесием» философ, наряду с конспирологическими гностицизмом и розенкрейцерством, использует «открытия» спиритизма и теософии. Тем не менее, наследие Соловьёва, как мы уже сказали, послужило толчком для возникновения ряда оккультных объединений.

Так, в деятельности «Братства Аргонавтов» принимали участие такие видные философы и поэты начала прошлого века, как А. Белый, Л. Л. Кобылинский (Эллис), С. М. Соловьёв, М. А. Эртель. «Говоря об “Аргонавтах”, следует иметь в виду, что это была свободная ассоциация людей искусства, литературы и науки, не связанная каким-либо уставом и не имеющая чётко обозначенных контуров. А отсюда и непрочность, недолговременность этого объединения» ^{446} .

Но следует указать на наличие конспирологических настроений у самих участников «Аргонавтов». В своих воспоминаниях А. Белый достаточно ясно, несмотря на свойственную ему экспрессивность изложения, определяет собственное отношение к «теории заговора». «Есть ещё, стало быть, что-то, присевшее за капитализмом, что ему придаёт такой демонский лик; мысль о тайных организациях во мне оживала; об организациях каких-то капиталистов (тех, а не этих), вооружённых особой мощью, неведомой прочим» ^{447} . Здесь, естественно, необходимо редуцировать неловкую попытку автора «революционизировать» свои конспирологические настроения, придав им «правильный» классовый характер. Время публикации мемуаров — 30-е годы прошлого века — ясно объясняет истоки соответствующей риторики. Впрочем, далее поэт всё же возвращается к классической конспирологической схеме. «Заработала мысль о масонстве, которое ненавидел я; будучи в целом не прав, кое в чём был я прав; но попробуй в те годы заговорить о масонстве, как тёмной силе, с кадетами? В лучшем случае получил бы я “дурака”: какие такие масоны? Их — нет. В худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова. Теперь, из 1933 г., — все знают: Милюков, Ковалевский, Кокошкин, Терещенко, Керенский, Карташёв, братья Асторовы, Баженов, мрачивший Москву арлекинадой “Кружка”, т. е. люди, с которыми мне приходилось встречаться тогда иль поздней, оказались реальными деятелями моих бредень, хотя, вероятно, играли в них жалкую, пассивную роль; теперь обнаружено документами: мировая война и секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни и чувствовал, переживая их как “оккультный” феномен» ^{448} . Негативное упоминание кадетов следует расценивать не как приверженность «правильному» классовому подходу, но как перманентную позицию Белого и его круга. Под «кадетами» здесь понимается не столько конкретная политическая партия, сколько представители либерального лагеря. Именно либерально-прогрессивная часть русского общества становится объектом критики — как со стороны представителей «Серебряного века», так и со стороны отечественных конспирологов. Понятно, что для создателей нового искусства и литературы эстетические аспекты являются основными в их неприятии либеральных ценностей, приобретших к тому времени оттенок догматичности. Но, объявив войну «позитивистской схоластике» в сфере прекрасного, символисты на этом не останавливаются, под прицел их критики попадает либеральная концепция социального прогресса. Из стремления найти альтернативу одномерному позитивизму, прямолинейному техноцентризму, неизбежному прогрессу — рождается интерес к различным «экзотическим» социальным учениям и концептам: от марксизма до «теории заговора».

Оправданной в данном контексте представляется ссылка мемуариста на А. С. Шмакова — известного отечественного конспиролога начала прошлого века. Ему принадлежит целый ряд работ на тему «еврейского заговора»: «Евреи в истории» (1907), «Еврейский вопрос на сцене всемирной истории» (1912), «Международное тайное правительство» (1912). Как показывают последние исследования, роман Белого «Петербург» содержит ряд сюжетных линий и образов, которые можно трактовать как реминисценции конспирологических исследований Шмакова. В частности, И. Светликова выдвигает предположение о семантической близости фамилии одного из центральных героев романа Липпанченко-Липенского — к топониму «Липецкий». Последний же приобретает ярко выраженное конспирологическое звучание в контексте работ Шмакова. Именно на Липецком съезде в 1879 году «Народная воля» закрепила террор как основную форму политической борьбы, что привело в итоге к убийству Александра II. Причём за фигурами народовольцев достаточно зримо просматриваются очертания истинных инициаторов и руководителей формально необъявленной войны. Как ни парадоксально, сами народовольцы и последующие поколения революционеров в какой-то степени являются жертвами этой скрытой войны. «В настоящее время, фанатизированные подпольными силами, которые питаются их же горькой долей, рабочие идут на приступ социального строя. Они проливают свою кровь ради целей иудео-масонской клики, самого существования которой, однако, не подозревают в свою очередь, с достаточной определённостью» ^{449} . Поэтому для Шмакова Липецкий съезд приобретает символическое значение — как переход иудео-масонской клики к борьбе за власть посредством использования «революционной» тактики и, как мы уже говорили, самих революционеров.

Конспирологический концепт Шмакова находит своё персонифицированное воплощение в Липпанченко-Липенском, который одновременно является и революционером, и полицейским агентом, и, наконец, представителем скрытой силы, незримо управляющей как первыми, так и вторыми. «Настойчивое подчёркивание “неведомого и мистического”, что управляет каждым евреем, так что тот обязательно служит не просто некому международному правительству, представляющему собой “Pouvoir occulte” или “Тёмную силу”, должно было особенно привлекать Белого в писаниях Шмакова. В то, что подобная “Pouvoir occulte” существует, верил и Белый» ^{450} . Поэтому вполне возможно рассматривать возникновение «Братства Аргонавтов», как и других парамасонских объединений творческой элиты той эпохи, в качестве знака имманентного принятия конспирологической установки, как противовес либерального отрицания «теории заговора». Стремление увидеть в истории дополнительные измерения закономерно приводит к поиску «изнаночной» стороны бытия, важным элементом которой и выступают «тайные общества».

Указанная нами особенность находит своё подтверждение и при рассмотрении позиции такой видной общественно-политической фигуры, как А. С. Суворин. Издатель «Нового времени» не скрывал своих консервативно-охранительных взглядов, активно использовал элементы «теории заговора» для их обоснования и защиты. Известна, в частности, его позиция по «делу Дрейфуса», когда Суворин на страницах своей газеты популяризировал версию о причастности А. Дрейфуса к похищению секретных сведений из французского генерального штаба. В то же время Суворин не разделяет этнонатуралистических воззрений европейских конспирологов того времени. «Я не сочувствую позывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило» ^{451} , — пишет в дневнике Суворин.

Именно в первое десятилетие XX столетия, параллельно расовому направлению, начинает формироваться социально-экономическое направление русской конспирологии. Для данного направления свойственна абсолютизация экономических аспектов «теории заговора». Особый интерес для нас в этом плане представляют такие работы, как сборник Г. В. Бутми «Золотая валюта» и сочинение А. Д. Нечволодова «От разорения к достатку». В центре внимания авторов находится финансовая система Российской империи, проблемы государственного кредитования, золотовалютных операций. Оба выступают в качестве противников монометаллизма (золотого стандарта), при котором золото становится эквивалентом и непосредственной основой денежного обращения. Из констатации того, что «в настоящее время, во всех цивилизованных государствах, кроме Мексики и Китая, деньгами признают только небольшие золотые кружки, имеющие международное обращение, определенного веса» ^{452} , следуют положения, перерастающие рамки политэкономической работы. Утверждается, что золотой стандарт не только служит препятствием для развития отечественной экономики, для нормального роста которой необходимы гигантские финансовые вливания, невозможные при наличии монометаллической денежной системы, но и является фактором социально-политической дестабилизации. Наличие «дорогих» денег тормозит рост экономики, что неизбежно приводит к росту социальной напряжённости, провоцируя радикальные революционные выступления.

Вопрос о золотом стандарте в авторской интерпретации становится отражением социально-политического противостояния, масштаб которого перерастает границы Российской империи: «В этой картине мы видим две партии: с одной стороны — небольшую группу международных торговцев деньгами, людей, обладающих только золотом,т. е. предметом, не имеющим никакогопрактического применения, кроме выделки из него мелких украшений и пломбирования зубов, а с другой стороны — огромные государства,обладающие землеюи сотнями миллионов населения, представляющего из себя гигантскую рабочую силу,т. е. обладающие обоимиисточниками, которые только и служат для производства всего земного богатства, могущества и прогресса» ^{453} . Возникает необходимость в более чёткой идентификации «небольшой группы международных торговцев деньгами», что приводит нас к еврейскому этносу.

Задаётся вопрос: «Каким образом жалкая раса, не давшая человечеству ни одной гениальной идеи, ни одного научного открытия, не приписавшая себе, даже в самоописании, ни одного великодушного подвига, каким образом эта презренная раса стала владычицею мира» ^{454} . Использование этническо-религиозной дефиниции для характеристики «первой партии» — еврейство, иудаизм, — остаётся лишь на уровне определения, не получая дополнительного развития в контексте работы. Этнические, религиозные аспекты «теории заговора» аннигилируются социально-экономическими факторами, в связи с чем определения «еврей», «иудей» приобретают отчётливо социоцентрический характер. Мессианские настроения внутри иудаизма, ранее трактуемые с религиозных, экзотерических позиций, оборачиваются вполне земными, рациональными действиями. «Пока государства Европы соперничали в военной доблести, избранный народ, исполняя заповедь Моисея, ссужал их деньгами, необходимыми на вооружения, достигая таким образом обещанного экономического господства — с одной стороны, с другой — давая людям средство взаимною резнёю очистить землю для терпеливых наследников человечества» ^{455} — раскрывает смысл эсхатологического аспекта иудаизма Бутми. Даже политические процессы — субстанция классических конспирологических концепций, оказываются производными экономической стороны жизни общества. «Силою денег Иудеи, чтобы отвлечь внимание общества от главной причины бедствия, выдвигают в подкупленной печати на первый план второстепенные вопросы внутренней политики, создают политические процессы и министерские кризисы» ^{456} .

В роли субъекта конспирологических теорий выступает русская интеллигенция, которая мыслится как особый продукт отечественного социально-исторического развития. Дискуссии о роли интеллигенции в нашей стране ведутся уже достаточно давно; диапазон её оценок невероятно и оправданно широк: от полного признания до полного же отрицания. Либерально-демократическая мысль всячески подчёркивает уникальность и позитивность самого бытия интеллигенции, как силы, выступающей поверх сословных, классовых барьеров, выполняющей духовную миссию в русском обществе. «Общим местом» стали ссылки на то, что феномен интеллигенции присущ только России, её специфическому историческому облику.

Отечественные конспирологические мыслители на всём протяжении XX века полностью солидарны в подобной трактовке, охотно признавая за интеллигенцией и «специфичность», и «феноменальность», правда, особого толка. Согласно их теоретическим построениям, интеллигенция обладает двойственной социально-онтологической природой. Во-первых, она является силой денационализированной и денационализирующей. Вот как об этом говорит В. Ф. Иванов: «Интеллигенция наши исконные начала отвергает, разрывает свою связь с народом и бежит “вон из Москвы” в Европу за чужими и чуждыми нашей жизни идеями» ^{457} . Во-вторых, будучи денационализированным субъектом социокультурной жизни России, она автоматически становится транслятором, посредством которого практически реализуется деятельность «тайных обществ». Заметим, что таким образом в интерпретации российских конспирологов в бытовании интеллигенции совмещается несколько аспектов. При этом, как правило, в качестве «тайного общества», эзотерически определяющего внутреннюю природу деятельности интеллигенции, выступает масонство.

В отечественных конспирологических моделях происходит фактическое отождествление масонства и интеллигенции. Достаточно известная работа Б. Башилова «История русского масонства» концептуально предваряется следующей трёхчастной формулой: «Россию и народ привела к гибели воспитанная масонством либерально-радикальная социалистическая интеллигенция. История русской революции — есть история передовой, либерально-радикально-социалистической интеллигенции. История либерально-радикально-социалистической интеллигенции есть по существу история масонства» ^{458} . Достаточно важным представляется то, что все дальнейшие страницы работы, кроме небольших исторических экскурсов в эпоху XVIII века, посвящены анализу специфики отечественной религиозно-культурной жизни. Центром внимания автора становятся имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, противостоящие, согласно авторской логике, «Ордену Русской Интеллигенции».