«Теория заговора». Историко-философский очерк

В 2010 году Эко публикует роман, целиком выстроенный на конспирологической проблематике — «Пражское кладбище». В нём предпринята ре(де)конструкция истории возникновения «Протоколов сионских мудрецов». В отличие от «Маятника Фуко», новый роман насыщен фактографическим материалом, писатель стремится к исторической точности. Главный герой — Симонино Симонини — профессиональный фальсификатор и провокатор, рассказывает историю своей жизни и малопочтенных «деяний». Сама фигура Симонини — единственно вымышленного персонажа романа, как утверждает автор в послесловии, — является синтетическим портретом европейского конспиролога XIX столетия. Но, несмотря на «вымышленность» и лабораторный характер образа, Симонини вовсе не бесплотная тень. Эко наградил его вполне реальным родственником, дедом — капитаном Дж. Б. Симонини. В 1806 году мало кому известный капитан пишет письмо аббату Баррюэлю. Поводом для письма послужила публикация уже знакомой нам работы классика европейской «теории заговора» «Воспоминания, полезные для истории якобинства». Отдавая должное работе аббата, Симонини обращает внимание на то, что в книге практически не затронута проблема евреев, без учёта влияния которых на французскую революцию невозможно адекватное понимание природы этого социального катаклизма. Романный Симонини-старший просвещает своего внука, говоря об определённых «методических ошибках» Баррюэля. Последний указывал на связь современного якобинства со средневековыми рыцарскими орденами, прежде всего, с тамплиерами. Но подобная связь не была содержательно раскрыта, не была определена причина трансформации обычного религиозного христианского ордена в свою противоположность. «Он не смог понять, как из рыцарей-христиан развилась секта недругов Христовых. Знаешь, это как будто дрожжи в тесте. Если мало дрожжей, тесто не растёт, не набухает. А если дрожжей много, то тесто растёт. Что же это были за такие дрожжи, впущенные судьбой или дьяволом в изначально здравое тело тамплиерских отрядов и строительских артелей, с тем чтобы набухла и зародилась из них самая на свете вредоносная секта, знаемая за все времена?» ^{627} .

Якобинцы — открытый и не самый опасный, по мнению капитана, враг христианской цивилизации. Относительная степень угрозы объясняется именно экзотерическим характером сообщества французских радикалов. Историческое поражение — Термидор — и есть тому подтверждение. Куда опаснее другая сила, подспудно питающая радикализм, сатанизм, масонство. Симонини говорит об «иудейской секте» как о тайном истоке всех социальных потрясений: «Она по виду отделена и противница прочих сект. По виду, но не по правде. Стоит какой-либо из тех сект выказаться врагинею христианского рода, как тут же евреи её покроют, прикроют, оплатят и защитят. Их золото и серебро изливается на современных софистов, франкмасонов, якобинцев, иллюминатов» ^{628} . Благодарный внук внимательно слушает деда, постоянно перечитывающего и комментирующего своё письмо Баррюэлю. Возмужав, герой открывает у себя несомненный талант к подделке документов. Поначалу он использует «дар» лишь в утилитарных целях. Но постепенно он вырастает в своего рода «поэта подделок», масштаб которых увеличивается.

Следует признать, что автор прошёл проторенной, шаблонной дорогой в изображении главного героя. Эко ориентируется на неофрейдистский вариант толкования «теории заговора». Напомним, что подобный подход делает акцент на патологические изменения в сознании авторов «теории заговора». Наиболее клишированным вариантом служит реализация, сублимация через манифестацию «теории заговора» внутренних страхов субъекта, порождённых сексуальными перверсиями и неврозами. Проторенной дорогой пошёл Эко и в изображении личности главного героя. Симонини испытывает страх перед женщинами, его сексуальная жизнь ограничивается мастурбацией, он испытывает нездоровую любовь к еде. Многие страницы романа посвящены описаниям «лукулловых пиров», гастрономические изыски становятся формой сублимации либидо героя. Итогом «ненормальности» Симонини выступает классическая шизофрения, в результате развития которой он совершает убийство. Не менее патологичны другие персонажи, причастные тёмному миру конспирологии. Симонини знакомится с большинством известных конспирологов XIX столетия, каждый из которых служит «иллюстрацией» неофрейдистского подхода.

А. Р. Гужено де Муссо — автор сочинения «Еврей, иудаизм и иудаизация христианских народов», демонстрирует комплекс неполноценности по отношению к объекту яростного неприятия. Отторжение евреев сопровождается апологией еврейства, его жизнестойкости и сексуальной мощи. «Иудеи тщедушны и слабоваты телом. И тем не менее они умудряются прожить дольше нашего и отличаются немыслимой плодовитостью, вследствие, надо полагать, своего безудержного полового аппетита. Евреи неуязвимы для многих заболеваний, не щадящих прочее человечество. Поэтому они опасные захватчики остального мира» ^{629} . Французский аристократ приводит множество примеров мистической невосприимчивости евреев к болезням и недугам, являющимся смертельными для других народов. «В чуму 1346 года, как подметил один историк того времени, евреи не болели ни в одной стране. Фраскатор пишет, что только евреев не заражало тифом в 1505 году. Денье рассказывает, что евреи уцелели в эпидемию дизентерии в Неймегене в 1936 году. Ваврух выявил, что глисты не заводятся у еврейского населения в Германии» ^{630} . Чем же объясняется подобная стойкость перед глистами у народа, традиционно отвергающего европейские санитарные и гигиенические нормы? Ответ следует искать в изначальной богоизбранности еврейского народа, который, несмотря на неприятие новозаветной истины, сохранил определённые сакральные преференции. В совокупности с интеллектуальной мощью, эти факторы делают иудеев опасным врагом христианского мира. Общение с Симонини де Муссо заканчивает карикатурным горестным выкриком: «Размножаются! Размножаются!» Как нетрудно заметить, страх перед жизнестойкостью евреев является оборотной стороной осознания вырождения французской аристократии, её социально-биологической фатальной обречённостью.

Следующим «патологическим» персонажем выступает не менее яркая фигура Я. А. Брафмана. Сын раввина, он в зрелые годы принимает православие, преподаёт иврит в духовной семинарии в Минске, служит в Вильно, а затем в Петербурге в качестве цензора книг, написанных на идише и иврите. Европейскую известность он получает после публикации в 1869 году «Книги кагала» — перевода с идиша протоколов заседаний минской еврейской общины. Встреча же Симонини с выкрестом-антисемитом датируется автором 1866 годом — периодом подготовки издания книги Брафмана. По версии Эко-Симонини, Брафман в это время находился в Париже, налаживая контакты со «Всемирным еврейским союзом», целью которых было получение доступа к секретной информации. Подобная конспиративная деятельность объясняется фактом сотрудничества Брафмана с Третьим отделением [31] .

31

Подобное утверждение — о сотрудничестве Брафмана с русской политической полицией — является целиком продуктом авторского вымысла.

Брафман, по свидетельству Симонини, практически полностью лишён типичных еврейских внешних черт, и напоминает лицом русского или поляка. Внешнее и внутреннее преображение, ставшее следствием крещения, выталкивает Брафмана из «еврейского мира», который он отныне считает для себя чужим. Результатом отторжения становится желание полностью аннигилировать все связи с прошлым, уничтожить его не только в себе, но и сделать предметом острого отвращения для окружающих. Этой задаче и посвящены «этнографические» изыскания Брафмана, показывающие его бывших соплеменников в самом неприглядном виде. «Чтобы просуществовать сорок веков и сохранить свою внутреннюю мощь, столь живучий народ должен был образовывать подпольное правительство в каждой стране, в которой оказывается. Такое государство в государстве, поддерживаемое всегда и где бы то ни было, даже в периоды тысячелетних странствований. Так вот, я нашёл документы, подтверждающие существование этого тайного государства со своим законом, законом кагала» ^{631} .

По мнению Брафмана, установления кагала коренятся в ветхозаветной истории. Особое значение кагал приобретает в эпоху изгнания евреев из Израиля. Именно кагал позволил еврейским общинам, разбросанным по всему миру, сохранить свою внутреннюю независимость при формальном подчинении обществам тех стран, в которых они пребывали. Неукоснительное следование талмудическим предписаниям, жесточайшее регулирование всех сфер деятельности делают евреев, по сути, заложниками «тайного правительства». И хотя «талмудическая мудрость» всячески подчёркивает превосходство евреев над прочими народами, первыми её жертвами выступают как раз сами евреи, не входящие в «иудейскую элиту». «Отсутствие сочувствия к общественным низам, эксплуатация бедных богатыми -всё это с точки зрения кагала не преступления, а напротив, достоинство Израиля. Часто подчёркивается, что в России евреи нищи. Это правда. Большинство их нище, будучи жертвами тайного меньшинства — правительства, основанного богатыми евреями» ^{632} . Таким образом, Брафман, по замыслу автора, пытается снять с себя комплекс вины за предательство собственного народа, переложить ответственность на силы, являющиеся настоящими, хотя и тайными виновниками преследований евреев. Но за подобными альтруистическими сентенциями скрывается иной комплекс — жажда самоуничтожения, названная Фрейдом «Танатосом». Принадлежа к социальной группе с низким статусом, Брафман пытается преодолеть её границы. Но формальное преодоление не избавляет от психологического ощущения «мёртвой привязки» к той среде, из которой субъект номинально «успешно» уходит. Поэтому здесь и сливается жажда полного преображения, невозможного без утилизации своего прошлого «Я», с маниакальным отторжением покинутого социально-этнического гетто. Брафман выступает как классический образец еврейского самоотрицания в его наиболее интеллектуально-экстремальной форме.

Подобными характеристиками наделяются и другие конспирологи, с которыми, по авторской воле, судьба сводит Симонини. Эко несколько однообразно демонстрирует «темные изгибы» конспирологического сознания, сводя всё к базисной неофрейдистской формуле. Естественно, что диагнозы, поставленные конспирологам, не слишком разнообразны — сексуальные фрустрации и перверсии, патологическая жадность как следствие развития «анального характера». Говоря о Э. Дрюмоне, Эко вкладывает в уста Симонини уже хорошо знакомую характеристику его антисемитизма: «По расхожей физиогномике он был вылитый еврейский пророк. Будто Предвечный Творец специально уполномочил его сживать со свету свой избранный народ. Симонини был обворожен антиеврейской оголтелостью Дрюмона. Тот евреев не терпел восторженно, истово, на грани сексуального запала. Не философский, политический антисемитизм Туссенеля, не богословский, как у Гужено, — нет, это были эротические спазмы» ^{633} . «Накопив материала», Симонини создаёт свой шедевр фальсификации — «Протоколы сионских мудрецов». Являясь одновременно сотрудником нескольких тайных государственных служб, он в итоге налаживает связи с российскими спецслужбами. Под чутким руководством П. И. Рачковского и М. В. Головинского он сшивает текст «Протоколов», шлифует его стилистически и содержательно. Для русской политической полиции «Протоколы» были практически необходимы — для доказательства присутствия «еврейского следа» в революционном движении. В идеале публикация их должна была спровоцировать подъём антисемитизма в России, переключение общественного внимания с проблем социально-политических, обусловленных отсталостью и некомпетентностью самодержавного режима, на этнические конфликты.

Следует признать, что последний роман Эко проигрывает его ранней книге — «Маятнику Фуко». Если в первом романе проблема интерпретации «теории заговора» рождает оригинальную интеллектуальную модель толкования природы конспирологического сознания, то в последнем сложные, «объёмные» интеллектуальные построения подменяются социальной дидактикой, задача которой — моральное наставление читателя, внушение мысли о социальной опасности «теории заговора». Но благородство изначального замысла, увы, не подкрепляется литературными достоинствами, что фатально влияет как на качество самого текста, так и на его способность вызвать ожидаемый эффект.

Другим интересным примером развития «теории заговора» в интеллектуальной литературе является роман Т. Рошака «Киномания». Подобно Эко, Рошак не является вариантом «чистого писателя». К литературе он обращается, будучи уже известным учёным, автором работы «Рождение контркультуры», получившей широкую известность в западной академической среде. Как уже понятно из названия романа, его содержание определено пристальным рассмотрением такого универсального явления современного искусства, как кино. Универсальное изобретение братьев Люмьер под пером писателя смещается из сферы эстетической в конспирологическую область. Сюжетной основой романа становится попытка главного героя разгадать загадку Макса Касла — третьестепенного режиссера предвоенной эпохи. Постепенно перед героем открывается изнаночная сторона истории кино, значение которой более важно по сравнению с историей официальной: «Я чувствовал себя муравьем, ползущим по заднице слона и не догадывающимся, что несколько дюймов почвы у меня под ногами — это часть какого-то большего мира, смысл и назначение которого неведомы мне» ^{634} . Грубоватое сравнение подчёркивает степень неведения главного героя. Хотя Джонатан Гейтс, главный герой, и является профессиональным кинокритиком, обладающим солидным запасом полученных в годы учёбы знаний, но его формальный опыт оказывается весьма ограниченным и практически не соприкасается с подлинной историей возникновения кино.

Для адекватного же постижения «самого важного из искусств» Гейтс вынужден обратиться к изучению вроде бы достаточно далёких от кино предметов: древние мистические культы, магические обряды, религиозные ереси оказываются важными составляющими в непростом движении к истине. Именно в религиозной ереси средневековья открывается весьма непростая история возникновения кино. Речь идет, естественно, о катарах-альбигойцах-тамплиерах — классических героях классической «теории заговора». Надо отдать должное изобретательности Рошака, с которой он связывает религиозных диссидентов с возникновением кино. «Совсем не случайно эмблема старых рыцарских орденов (мальтийский крест) дала своё имя и форму маленькому механизму в сердце любого кинопроектора» ^{635} . Но изобретение кинематографа было вовсе не альтруистическим вкладом в развитие культуры: целью кино является не эстетика, но этика. С помощью визуального эффекта фликкера (варианта двадцать пятого кадра) «сироты бури» — катары обрабатывают сознание ничего не подозревающих зрителей. Целью данной операции служит внедрение в подсознание отвращения к сексуальной стороне жизни. Катары, будучи продолжателями гностической традиции, воспринимают мир дуалистически, как борьбу добра и зла, света и тьмы, плоти и духа. Плотская составляющая сексуальных отношений становится прямым выражением дьявольского начала, борьба с которой не может не рассматриваться как религиозное действие. Но в силу естественности сексуальности, её онтологической укоренённости в природе человека подобная борьба была долгое время безрезультатной. Поэтому кинематограф не появляется случайно, его «изобретение» следует понимать как закономерный итог усилий катаров по создания адекватного механизма десексуализации человеческого бытия. Драматизм повествования смягчается авторской иронией, многие из конспирологических посылов служат прикрытием для изящного обыгрывания культурных символов современного мира. Возникает вопрос: насколько серьёзно сам писатель относится к собственным конспирологическим построениям? Здесь мы должны обратиться к философско-эстетическим положениям постмодернизма.