Теперь или никогда!

— Когда я упала, то растянула ногу, наступить до сих пор не могу…

Петр Петрович осторожно провел рукой по Катиной голове. Катя закрыла лицо руками.

— Ненавижу! — прошептала она сквозь слезы. — О, как я ненавижу этих скотов, если бы вы только знали!..

— Знаю, — спокойно сказал Петр Петрович.

Он еще раз посмотрел на Катю и решился.

— Я — старый человек, Катюша, а вы еще молоды, в дочери мне годитесь, но есть у нас обоих одно общее, мы с вами не должны забывать того, что и вы и я — мы оба русские, советские люди…

Катя слушала его, широко раскрыв глаза. То, что он говорил, было неожиданным для нее, каждое его слово падало на ее душу долгожданной отрадой.

Она схватила его за руку.

— Что надо делать, скажите!

Он спросил ее:

— Вы не боитесь? Может быть, вам придется рисковать жизнью каждый день, каждый час, все время не забывать о том, что ходите по проволоке…

Она решительно сказала:

— Я ничего не боюсь!

— Помните: никому ни слова!

Катя кивнула.

Кто-то постучал в дверь. Вошла Соня.

— Познакомьтесь, — сказала Катя. — Это моя соседка и подруга Соня Арбатова.

Соня улыбнулась, протянула руку Петру Петровичу.

— Если бы вы знали, как я страдаю за Катю, я ведь все видела, — проговорила она. — Просто места себе не нахожу!

— Смотри не проговорись Мите, — сказала Катя.

— Что ты, дорогая моя, да никогда в жизни! — воскликнула Соня.

— Я не хочу, чтобы мой сын знал о том, как эти негодяи унижают его мать, — медленно произнесла Катя.

Соня молча гладила ее руку. Петр Петрович взглянул на Соню. Мягко очерченное лицо, спокойные, зеленоватого цвета глаза. Располагающая улыбка.

И все-таки что-то в ней не нравилось ему, что-то настораживало, он и сам не сумел бы объяснить, что именно. Может быть, беглый, ускользающий взгляд зеленоватых глаз? Или чересчур приторная, какая-то уж слишком дежурная улыбка?

Он постарался отогнать от себя мгновенно возникшую неприязнь. В самом деле, чего это он к ней придирается? В сущности, она вполне приятная, симпатичная и, по-видимому, дружески относится к Кате.

Много позднее, вспоминая о той своей первой встрече с Соней Арбатовой, Петр Петрович в который раз упрекнет себя за то, что не послушался голоса сердца, не поддался первому впечатлению, которое так часто бывает безошибочным…

Но это все случится потом, спустя какое-то время. А пока что он мирно вел беседу с молодыми женщинами и рассказывал им о том, как он фотографирует различных немецких господ и дам и как все они, независимо от возраста, требуют, чтобы они были на фотографии как можно более красивыми.

Так началась дружба Кати Воронцовой и старого фотографа.

Катя оказалась полезной для подпольщиков. Петр Петрович не ошибся в ней: она была исполнительной, сдержанной, изо всех сил старалась скрывать свои чувства, а сведения, которые она добывала, были ценными и нужными для партизан.

И никто, ни одна душа на всем свете не догадывалась о том, что приветливая, красивая официантка ресторана для немецких офицеров день ото дня ведет опасную, трудную работу, требующую выдержки, стойкости, уверенности в своих силах.

Никто не догадывался об этом, не исключая и Катиного сына Мити.

У Мити был, как считала Катя, странный характер. Он не умел равнодушно, безразлично относиться к кому-либо. Для него все люди делились или на совершенно плохих, или на совершенно хороших. Середины он не признавал.

Так например, он всей душой привязался к Петру Петровичу. Целые дни он проводил в его фотографии, постепенно присматривался к его работе, понемногу помогал ему, и Петр Петрович совершенно серьезно уверял, что из Мити получится толк: он станет хорошим фотокорреспондентом.

Митя ничего не скрывал от Петра Петровича. Рассказывал ему все, о чем думал, что видел. И случалось, что оба они, старик и мальчик, вместе мечтали о той поре, когда Красная Армия освободит русскую землю от врагов и снова люди станут жить свободно и счастливо.

— Я буду опять учиться в школе, — говорил Митя. — Потом поступлю в институт.

— В какой? — спрашивал Петр Петрович.

— Раньше хотел в медицинский, я хотел быть врачом, а теперь решил — поступлю в такой институт, из которого выходят журналисты. Буду писать и сам снимать. Правда, хорошо?

— Хорошо, — соглашался Петр Петрович.

Последнее время он стал замечать, что Митя погрустнел, чем-то явно удручен. Он не стал расспрашивать его, решил, что мальчик и сам признается ему. Так и вышло.

— Я вам скажу один секрет, только вы никому не говорите, — сказал он Петру Петровичу однажды.

— Какой же секрет?

— Мою маму провожает с работы немец. Знаете кто это?

— Кто же?

— Шофер коменданта. Я узнал, что его зовут Роберт. — Митя досадливо сдвинул брови. — Неужели ей не противно? Как она может с ним разговаривать?

Петр Петрович сказал:

— Это тебя не касается, дружок…

— Нет, касается! — почти закричал Митя. — Очень даже касается!

Он едва не плакал. Но силой заставил себя удержаться от слез.

Петр Петрович не знал, что сказать ему. Ведь не скажешь же двенадцатилетнему мальчику о том, что для подпольщиков очень хорошо, просто на редкость удачно то, что его мать знакома с этим самым шофером, что это, в сущности, необходимо подпольщикам.

Все разъяснилось совершенно неожиданно и, как оно часто бывает, случайно.

Однажды Катя прибежала в фотографию и, когда Петр Петрович остался один, торопливо проговорила:

— Передайте: послезавтра в близниковский лес собирается карательная группа.

— Передам, — сказал Петр Петрович.

Катя убежала. И тут из-за занавески, разделявшей помещение фотографии на две половины, вышел Митя.

Глаза мальчика блестели. Он весь дрожал от волнения.

— Ты был здесь? — воскликнул Петр Петрович.

— Да, — сказал Митя. — Я все слышал.

Петр Петрович не знал, что и делать. Он решительно позабыл о Мите, о том, что мальчик там, за занавеской, проявляет негативы. И вот как все получилось…