Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)

– Он… здесь…

Быть может, Николай имел в виду именно Шрама?

Впрочем, неважно. Важно то, что я жив. Жив благодаря игроку, которого по моему приказу зверски избили, – но это тоже неважно. Приказ отдавал не я, а конунг Московской резервации Ахмат.

– Марина, – прошептал я.

Образ рыжеволосой девушки понемногу заполнял мое сознание, и он занял бы его полностью, если бы впереди не возник поезд. Мой поезд.

Он стоял, черный от копоти, маскировка содрана, лишь красная звезда на лбу тепловоза блестела в сгустившихся сумерках. Из трубы от буржуйки, выведенной прямо в стену, струился сизый дымок. Хороший дымок, такой бывает от березовых жарких дров.

Шрам достиг кабины.

– Прости, конунг.

Он аккуратно опустил меня на снег и, впрыгнув на ступеньку, несколько раз постучал в дверцу. Глухие удары исчезли внутри тепловоза, отозвавшись мертвой тишиной.

Но вот послышалось, будто в глубине норы заворочалась потревоженная лисица.

– Кто?

– Это я, Олегыч, – отозвался Шрам.

Дверца кабины со скрипом распахнулась. Машинист высунулся наружу. Он был черен, как и его тепловоз, лишь глаза (красные звезды?) блестели холодным огнем. В руках Олегыча был автомат.

– Шрам? – глухо сказал он. – Кто с тобой?

– Конунг. Он ранен.

– Скорее, – одними губами прошелестел Олегыч.

Шрам поднял меня и внес по ступенькам в кабину. Дверь захлопнулась.

Здесь все было по-прежнему.

Обняло тепло от печки, теплые невидимые пальцы приятно защекотали в носу. Я чихнул.

Пахло распаренной тваркой и концентратом. Во рту тут же собралась слюна, и я вспомнил, что чертову прорву времени ничего не ел.

– Клади его на мою постель, – распорядился Олегыч.

Он суетился: сунул автомат в переплетенье каких-то проводов, где его, пожалуй, потом и не найдешь, подкинул в печку большое березовое полено, хотя и без того жарко. Чувствовалось: машинист рад.

Шрам опустил меня на постель.

– Олегыч, есть, – попросил я.

– Один момент.

Я поглощал горячий концентрат, как растения в жаркий полдень редкий дождь, и чувствовал, что тело мое наполняется живительной силой.

Олегыч между тем приволок какие-то тряпки и перевязывал мне плечо.

Ранение было пустяковым, – состояние оцепенения вызвал во мне пережитый страх, сильнее страха смерти. Страх с уродливой ухмылкой мутанта, страх-мутант, который теперь, под воздействием тепла, покоя, и осторожных рук Олегыча, медленно уходил, испарялся, как капелька влаги на щеке.

– Спасибо, Олегыч.

Я отдал машинисту пустую миску и приподнялся.

– Лежи! – испугался он.

Я послушно опустил голову на твердую подушку.

Огонь мерцал, скованный железом печки, гудел в тщетном стремлении вырваться на свободу. Шрам сидел за столом, подперев голову кулаком. В красноватом свете буржуйки его изуродованное лицо выглядело печальным. Перед ним стояли три закопченные кособокие кружки.

Олегыч, порывшись в проводах, выудил бутыль с зеленой жидкостью.

– Последняя, – слегка смущаясь, сообщил он.

Темная зеленка, блестя, потекла в кружки, приятно запахло спиртом. Полную до краев кружку, Олегыч протянул мне.

– За что выпьем? – кашлянув, спросил он.

«За отряд», – хотел предложить я, но Шрам меня опередил.

– За Николая, – мрачно сказал он и одним глотком осушил кружку. Не моргнув и глазом, закусил тваркой.

– За Николая, – вздохнул Олегыч.

– За Николая.

Перед моими глазами возникло лицо моего истопника, но не мертвое, а живое, когда мы с ним выпивали в вагоне конунга. Точно так же потрескивала буржуйка, а за стенкой вагона повизгивал ветер.

– Еще, конунг?

– Не хочу, Олегыч. И не называйте меня больше конунгом, хорошо? Какой я теперь, к черту, конунг?

– И как нам тебя называть?

– Называйте… Островцевым… Нет, лучше просто Андреем.

– Андреем, так Андреем, – пожал плечами Олегыч.

Мы замолчали. Каждый думал про свое, но, надо полагать, во многом это «свое» совпадало.

– Олегыч, – вспомнил я. – Где пулеметчик, как его, Горенко?

– Мертв, конунг… то есть Андрей, – пережевывая тварку, отозвался машинист. – Как ты с отрядом ушел, так почти сразу нагрянули питеры. Горенко убили, я в двигательном отсеке схоронился, а Шрам… Шрама разве поймаешь.

Нечто похожее на улыбку мелькнуло на изуродованных губах.

– Кстати, Шрам, как ты здесь очутился?

Игрок молчал, и когда показалось, что он не ответит, вдруг заговорил.

– Николай меня сюда привел. Я слаб был, шатался. Он плечо мне подставил. Слабое плечо. Дрожит, но ведет. Выходил меня. С Олегычем. Кормили. От себя отрывали. Только дури не давали. И прошла дурь.

– Прошла дурь?

– Он больше не наркоманит, – пояснил Олегыч, закуривая папиросу.

– Да, – Шрам тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от нехороших мыслей. – Ты, конунг, меня пощадил. Не дал убить. Я запомнил. Я помню хорошо. Я пошел за отрядом. Николай погиб…

Плечи игрока затряслись. Замерев, мы с Олегычем наблюдали, как рыдает этот сильный, но искромсанный Джунглями человек.

8. Олегыч

Я никому не приказывал, – не мог приказывать. Я просто сказал: «Мне нужно в Московскую резервацию». Шрам кивнул, а Олегыч и вовсе обрадовался.

– Наконец – то.

Я не удивился радости машиниста. Москва – его дом.

Рассвет был красен. Марина рассказывала, что слово «красный» означало у бывших «красивый». Красная площадь. Но рассвет не был красив. Он был красен, – багровое, жгуче-холодное солнце залило мертвый город соком ядовитых ягод. Из моей памяти, – памяти Андрея Островцева, а не конунга Ахмата, выплыли строки:

Этот вечер был чудно тяжел и таинственно душен,

Отступая, заря оставляла огни в вышине,

И большие цветы, разлагаясь на грядках, как души,

Умирая, светились и тяжко дышали во сне. 5

Строки были о вечере, а перед нами едва брезжил рассвет, но мне казалось, что я вижу на занесенных снегом кучах битого кирпича души, похожие на большие цветы.

– Вот эту стрелку надо б перевести, – заговорил Олегыч. – Заржавела, стерва, но Шрам должен справиться. Ну – ка, Шрам!

Рычаг стрелки сплошь покрыт рыжими чешуйками, рельсы, казалось, вросли друг в друга.

5

Б. Поплавский