Теплая вода под красным мостом

Я похудел. Появилась одышка. Заведующий Судзуки с иронией заметил: «У тебя что-то так ввалились щёки, будто ты до сих пор участвуешь в нашей акции». Тётушки-внештатницы хрипловато-вкрадчивыми голосами твердили: «Вы живёте один и потому, вероятно, плохо питаетесь. Может быть, зайти помочь?» Ежеутреннее хоровое исполнение гимна компании повергало меня в усталость. В конце августа воды стало только два стакана.

Было первое воскресенье сентября.

Поднявшись в сумерки на красный горбатый мост, я почувствовал, что ноги у меня такие тяжелые, будто налились свинцом. Опершись на перила моста, чтобы отдышаться, я увидел, что в тёмно-голубом небе на небольшой высоте летает пара каких-то существ, похожих на половинки чёрных носовых платков. Может, померещилось?

Чернильные пятна то приближались к поверхности воды, то отдалялись от неё. Это были Пепе и Пипи. Они впервые свободно летели в японском небе. От долгого сидения в клетке грудные мышцы у них ослабели, и им было трудно в полную меру работать крыльями, поэтому порой казалось, что они вот-вот рухнут на речную поверхность; но всё же они, собравшись с силами, опираясь на воздух, снова взмывали вверх.

Саэко в расстройстве пояснила:

— Вернулась из магазина и вижу, что дверца клетки открыта! Думаю, что это дело рук бабули. Она не раз твердила, что летучие мыши — вестники несчастья, и потому их следует выгнать из дому.

— Они не улетели далеко, я только что видел, как они кружат вокруг горбатого моста! Они даже подлетали ко мне.

Мы высунулись из окна, выходящего на реку Кигосигава, и в течение некоторого времени наблюдали за полетом Пипи и Пепе. Саэко сказала, что, может быть, это и к лучшему:

— Видно, в клетке им трудно спариться, может быть, у них получится на воле. Постепенно они восстановят способность летать, а потом уж и до любви дело дойдет.

Послушай, ты ничего не слышишь? Что-то вроде ультразвуковых волн…

Я подумал, что это Пипи и Пепе подняли свой писк в районе красного горбатого моста. Вскоре летучие мыши исчезли в темноте под мостом. Вероятно, дружно уцепились за какую-нибудь из опор и повисли вниз головами.

В тот вечер набрался только один стакан воды.

В соответствии с объёмом жидкости, в три раза уменьшилась моя радость, которую я испытывал от омовения тепловатой водой, изливавшейся из тела Саэко во время наших объятий. Сколько ни обнимайся и сколько ни отжимай после этого полотенца, три раза есть три раза. Когда воды было втрое больше, ощущения я испытывал более острые; теперь всё это вспоминалось как нечто очень далекое, полузабытое. Я спрашивал себя: а куда, собственно, делись две трети прежнего объёма воды?

У Саэко в туалете на втором этаже был замечательный писсуар, прямо-таки раритетная вещь. Писсуар для мужчин, на который прежде я не обращал никакого внимания, теперь стал вызывать у меня повышенный интерес. Это было воронкообразное устройство из зеленовато-голубого фарфора, украшенное искусным изображением пиона. Меня терзали острые подозрения — а что, если этим писсуаром пользуется какой-то другой мужчина?

К тому же, я вдруг заметил, что когда я прихожу к ней после моего двухдневного отсутствия, изображённый на внутренней поверхности пион всегда характерно поблескивает, будто смоченный водой. Как собака-ищейка я сунул туда свой нос, пытаясь обнаружить соответствующие следы. Однако никаких доказательств добыть не удалось, поскольку Саэко регулярно тщательно протирала писсуар, словно он был вазой для цветов.

Дверь той кабинки туалета, где стоял писсуар, не была закрыта на задвижку. Саэко сказала мне, что эту задвижку называют «обезьянкой». Когда я сказал об этом Саэко, она ответила вопросом на вопрос: «Что это с ней случилось?» В её словах мне послышалась какая-то фальшь.

А не заглядывает ли в этот дом другой мужчина? Может быть, он не любит летучих мышей, и поэтому не бабуля, а сама Саэко выпустила Пепе и Пипи на волю? Не появился ли новый ключ, который тайком от меня помогает Саэко избавляться от переполняющей её воды? Вероятно, он крупнее и сильнее меня. Возможно, этот тип со смехом уменьшил объём воды на две трети, а третью её часть, из сочувствия и жалости оставил мне? Что же до Саэко, то её, вероятно, можно понять, если она считает, что главное — избавление от воды? Похититель воды!

Теперь, приходя в дом Саэко, я каждый раз измученными глазами оглядывал «хозяйство»: не появились ли цветовые отметины на зеленовато-голубом фарфоре, нет ли каких-либо следов на дверной задвижке-«обезьянке». К тому времени, объём воды, которой до недавнего времени был набран ровно стакан, вскоре уменьшился до половины.

Наклоняясь к ногам Саэко, я не смог обнаружить больше ни капли. Дело дошло до того, что однажды ночью я даже устроил засаду под красным горбатым мостом. Я хотел поймать с поличным ненавистного похитителя воды. Никто, однако, не появился. Вокруг моста лишь беспорядочно кружили Пепе и Пипи и смеялись надо мной своими пронзительными высокими голосами, распространявшимися, как сверхзвуковые волны.

Ливень

Однажды дождливым утром, в середине сентября, когда я ещё крепко спал, из деревни позвонила мать. Она сообщила, что, конечно, о настоящем выздоровлении речь не идёт, но её всё-таки подлечили и выписали из больницы. Когда я выразил радость по этому поводу, мать заметила: «Что-то голос у тебя такой кислый!» Она умолкла, словно ожидая моей реакции на её слова. Мне представилось её высохшее, слабое, болезненное ухо, прижатое к телефонной трубке далеко-далеко от меня.

Я робко прижал своё ухо к трубке. К тому времени у меня созрело решение уволиться из страховой компании, но я пока не стал говорить об этом матери.

Со скрытой досадой я жестко ответил:

— Да нет, у меня всё в порядке.

Мать с сомнением в голосе спросила:

— Это правда? У тебя просто ужасный голос! Что-то случилось?

Мы замолчали.

Некоторое время спустя до моего слуха донеслись странные звуки, похожие на завывания северного ветра. Может быть, это мать рыдает на другом конце телефонной линии? Может, ей так и не удалось подлечиться? Сердце учащённо забилось, я весь обратился в слух. И тогда к шуму ветра добавились звуки воды, словно пробившейся откуда-то из-под земли. Постепенно мягкий шум воды стал слышаться более чётко, жидкость просочилась через отверстия в телефонной трубке и намочила мне ухо. Это были дорогие звуки воды из тела Саэко. Решив, что мать не должна их слышать, я тут же положил трубку. Ухо горело. Я прижал его к подушке, но звуки воды всё не исчезали. Из подушки с рисовой шелухой доносился шелестящими звуками лёгкий шум воды Саэко.

Я лёг и продолжал слушать.

В этот день вода совсем перестала выливаться из тела Саэко.

Сколько я ни давил на тело женщины, сколько ни обсасывал его, тряс и переворачивал, не вылилось ни единой капельки. Когда я перевернул Саэко вверх ногами и стал шлепать по её телу в надежде извлечь из «бутылки» хоть ещё одну, последнюю, каплю, она раздражённо отрезала:

— Хватит! Ничего больше нет! А раз нет, то не нужно пытаться что-то извлечь.

Это был звук пустой бутылки.

В моей голове возник образ большой бутыли, оставленной на дне высохшего озера. Хотя эта бутыль до краёв наполнена замечательными воспоминаниями о воде, воды в ней больше нет, вся вытекла до капельки.

Саэко сияла:

— Как хорошо! Ну, признайся, честно… Ты тоже рад? Я так тебе благодарна. От всей души!

Я повторял: «Очень хорошо, просто замечательно».

По контрасту, как бы по иронии природы, за окном хлестал ливень.

Река Кигосигава несла свои воды с таким шумом и грохотом, что, казалось, сотрясался весь дом. Море вздымалось сине-чёрными волнами. Саэко и я стояли у окна, обращенного в сторону реки. Жёлто-чёрные потоки воды с ревом обрушивались на опоры красного горбатого моста и взлетали вверх. Паровой воды не было видно. Не было видно никаких странных луж. Казалось, потоки грязной воды унесли всяческие воспоминания и о карпах с их мальками, и о близнецах-неграх, и о зелёном зонтике, и о полосатой рыбешке из семейства окуневых, и об итальянском сыре с длинным названием, и о фейерверке — всё ушло. Разорвало и унесло, как грязь, всё-всё звенья цепи, соединяющие бесчисленное множество явлений, людей, животных и предметов.