Тепло камня

“Ха-ха — трофей! Нашёл тоже, что хранить и из-за чего рисковать шкурой. Это, наверное, от тоски и безысходности — ищу приключений себе на шею. А уж раз ищу, значит, найду обязательно. Они и без всяких усилий сами меня всё время находят”.

Рэй усмехнулся и подумал о том, что было в этом камне ещё что-то странное, кроме его правильной формы. Что-то было не так, как должно быть, но неуловимое ощущение ускользало от контроля разума. Пытаясь поймать его за юркий хвост, Рэй сосредоточился на том кратком моменте, когда камень впервые оказался в его руке.

Ну да, конечно! Он был тёплым. Он не мог быть тёплым и всё-таки — был. Но мало этого! За несколько минут, проведённых в нагрудном кармане, странная находка разогрелась ещё больше! Сквозь подкладку куртки и майку Рей отчётливо ощущал разливающееся по груди тепло и даже некоторую тяжесть.

“Ну и дела! Что же это за штуковину я отхватил? Лежала она, никого не трогала… Нет, прав был Командир, когда говорил, что любопытство не доведёт меня до добра. И вот, что теперь, интересно знать, делать, а главное, чего ждать дальше от этого “ценного” приобретения? Что оно, дырку, что ли, во мне прожечь собралось или “просто” взорвётся — да и дело с концом?”

Все эти мысли и вопросы, на которые не было ответов, проносились в его голове, но они лишь скользили по поверхности сознания, как лёгкая рябь по морской глади, в то время как вся огромная толща воды остаётся спокойной и безмятежной. Инстинкт самосохранения в союзе со страхом перед всем чуждым и непонятным изо всех сил старались заставить его запаниковать, но паники почему-то не было.

Камень перестал нагреваться, зато появилось отчётливое ощущение тепла уже внутри. Оно разлилось широкой волной прямо в груди, там, где уверенно и неспешно билось упрямо не желающее пугаться, что бы там ни говорил разум, сердце.

Никогда он не испытывал ничего подобного. Странное тепло и лёгкая, почти уже не ощущаемая тяжесть казались какими-то… живыми, что ли? Как будто на груди у него пригрелся щенок или устроилась, свернувшись в тугую пушистую баранку, кошка.

Умиротворение, не испытанное им прежде, покой и ещё какое-то новое чувство, которое пока не поддавалось определению, окутали Рэя, как мягкий кокон. Прозвучал сигнал, означавший, что рабочая смена подошла к концу. Но даже этот неприятный и резкий, как удар хлыста, звук не смог ни на мгновение разрушить это непонятное “нечто”, обнимавшее Рэя и, казалось, шептавшее ему что-то ласковое на непонятном языке.

========== Глава 3. Карен ==========

Очередь за едой продвигалась быстро — каждый получал полагающийся ему кусок чего-то бурого и непонятного, что здесь по недоразумению считалось едой, и проходил в барак под ледяными, колючими взглядами надсмотрщиков. Какой бы неаппетитной и подозрительной ни выглядела пища, она всё-таки утоляла голод и поддерживала силы, а вода для питья подавалась в барак без ограничений.

Раб должен быть сильным, чтобы работать на своих хозяев. Если кто-то заболевал, получал травму, не позволявшую работать, или пытался бунтовать — его просто убивали. Хотя, это — если “повезёт”. Но может и не повезти, если у хозяев окажется свободное время и желание (впрочем, желание у них есть всегда), то смерть несчастного может оказаться долгой и мучительной. Все в лагере это знали, и дисциплина была идеальной.

Среди товарищей по несчастью Рэй был чужаком. Все его соседи по огромному, мрачному бараку были уроженцами Танатлона, а некоторые даже были знакомы ещё до того, как попали сюда.

Колония людей на Танатлоне была ориентирована на сельское хозяйство, и почти все её жители работали с землёй и всем, что на ней растёт.

На многих мирах ценились фрукты, пряности, ягоды, орехи и другие дары растительного мира Танатлона. Не все они были аборигенами, некоторые растения завозили с других планет, любовно и тщательно подбирая редкие и ценные виды в обширную коллекцию.

Так что пленники были сугубо мирными и довольно добродушными людьми, но прежняя жизнь никак не подготовила их к тем страшным переменам, которые произошли в одночасье, разрушив привычный мир, лишив опоры и надежды. Растерянность и ужас сменились у многих апатией, у некоторых — ожесточением.

С самого начала холодная стена отчуждения окружила Рэя. Он был не такой, как все, другой, чужой. На теле — многочисленные шрамы, молчаливый, замкнутый. Его средний рост и не очень внушительный вид послужили причиной того, что некоторые соседи, настоящие гиганты с огромными кулачищами, попытались было задирать его, но, неожиданно для себя, получили мгновенный, хотя и не чрезмерный, отпор. Узнав, что он бывший наёмник, относиться к нему стали с опаской, а стена отчуждения ещё немного подросла и укрепилась.

Почему-то они решили, что он молчалив и замкнут оттого, что относится к ним с презрением. Рэй осознал это не сразу и немало удивился, но разубеждать их не было ни сил, ни желания. В сущности, ему было всё равно. Жаль, конечно, но он хорошо понимал, что если уж у них сложилось определённое мнение о чём-то или о ком-то, то их не переубедишь.

Было, правда, одно исключение — совсем ещё молодой паренёк (кажется, он был моложе всех в бараке) с широким скуластым лицом и тёмными, слегка раскосыми глазами — всегда доброжелательный Ван. Ван казался немного наивным, но вовсе не наивность, а какое-то внутреннее чутьё подсказало ему, что этого, угрюмого на вид, странного человека, вовсе незачем опасаться. И хоть он и смотрит всё время в неведомо какую даль, думая неизвестно о чём и почти ни на что вокруг не обращая внимания, но если кто-то и выслушает, и посочувствует твоим горестям, то это, как ни странно, не земляки и старые знакомцы, а этот суровый и, видно, много чего повидавший человек.

И Ван рассказывал в короткие минуты отдыха о родном зелёном Танатлоне, о своём, хоть и небольшом, но любовно ухоженном хозяйстве и, главное, о горячо любимых жене и годовалом малыше. Как он тосковал по ним, как за них волновался! Рэй слушал молча, но Ван ясно читал в его глазах, что ему жаль и самого Вана, и молодую его жену, и ничего пока не понимающего малыша. И почему-то от этого Вану становилось капельку легче.

Примерно через месяц после того, как они тут оказались, и за два месяца до того, как Рэй нашёл камень, Карен повредил ногу. Это был немолодой уже мужчина, немного выше среднего роста, смуглый, нос с горбинкой, характера уживчивого и жизнерадостного.

В тот вечер на Карене не было лица — он с огромным трудом доковылял до барака под пристальными, оценивающими взглядами навров. Он прихрамывал, но старался держаться изо всех сил, и вечерний паёк ему всё-таки выдали.

Рухнув на тощую подстилку, заменявшую постель, Карен закатал штанину, открыв распухшую ногу, пульсирующую с трудом переносимой болью. Казалось, что она продолжает распухать прямо на глазах. Обитатели барака в полной тишине сгрудились вокруг несчастного. Они смотрели на его ногу, и никто не проронил ни слова.

Любые слова, на которые эти люди не поскупились бы, случись такое где угодно, но только не здесь (как же это тебя угораздило? очень болит? неужели перелом? и т. д. и т. п.) были здесь неуместны.

Люди смотрели на его ногу и ясно читали на ней смертный приговор. Завтра Карен не сможет выйти на работу, и тогда — ему конец.

Карен тоже молчал, прикусив губу, чтобы не выть от боли и отчаяния. Он переводил взгляд с одного мрачного лица на другое с какой-то немой мольбой, как будто именно они выносили ему этот приговор.