Тепло камня

Она не дала ему умереть от голода той страшной зимой.

Осенью, ещё молодой и неопытный, он попал в страшную бурю и сломал крыло. Никто иной, как Уфат, тогда такой же юный, как сейчас Риш, подобрал его, лечил и выхаживал, ну и, конечно, кормил. В основном как раз этими самыми (тьфу, гадость!) тумисовыми ягодами.

Но когда не можешь охотиться, не можешь даже подняться в воздух, чтобы разбиться о землю (как делают некоторые из их Народа, когда получают тяжёлые раны или становятся слишком слабы), а впереди маячит голодная смерть и сводит живот — тогда выбирать не приходится…

Весной, впервые, ещё неуверенно, поднявшись на крыло, он почувствовал благодарность, переполнявшую всё его существо, но, как истинная птица гуф, ничем этого не выдал.

В его памяти до сих пор всё было совершенно отчётливо: как он лежал в грязи, беспомощный и жалкий, оглушённый болью и отчаянием, в ожидании хищника, который придёт и растерзает его избитое бурей, но ещё цепляющееся за жизнь тело.

И потом — чьи-то лапы, которые хоть и были очень осторожны, причиняли сильную боль; и он едва удержался, чтобы не вонзить в них когти изо всех оставшихся сил, но угасающее сознание говорило, что эти лапы хотят помочь; и он держался, он не издал ни единого звука, ни единого вздоха, потому что уже тогда он был настоящей птицей гуф.

И потом — он помнил каждый день — каждое заботливое прикосновение, каждое ласковое слово (их было немало), каждый кусочек пищи; и как дети приносили ему что-то вкусное (на их взгляд) — он глотал, стараясь не подавиться, потому что на его взгляд это было совсем уж несъедобно; и как специально для него ловили рыбу, хотя зимой шуа рыбу не ловят.

И ещё помнил, как весь посёлок словно обезумел от радости, когда он первый раз поднялся в воздух.

Его гордый Народ можно считать высокомерным, грубым и каким угодно ещё, но они никогда не забывают добра. Если бы Уфату понадобилась его жизнь, он отдал бы её не задумываясь и, хотя это никак не отражалось на его поведении (а может быть, как раз поэтому оно было более грубым) гуф подозревал, что Уфат знает об этом. И был прав.

В глубине души его раздражала незначительность и лёгкость поручения. Вот если бы Уфат попросил у него чего-нибудь трудного, требующего напряжения всех сил, тогда он не стал бы вздыхать и демонстрировать недовольство, тогда у него была бы возможность на деле доказать свою благодарность, а других её проявлений он, как истинная птица гуф, не признавал.

Несколькими метрами ниже испуганно метнулась в сторону какая-то неосторожная птичка, на которую упала его широкая тень. Он мог бы её догнать и избавиться, наконец, от противного привкуса ягод во рту, но только резко взмахнул крыльями, набирая ещё большую высоту и скорость.

Он чувствовал горечь оттого, что просьба, с которой к нему обратился Уфат, — это то, что любой из Народа шуа имел право просить у любого из Народа гуф. Между ними заключён Союз, и шуа всегда исправно выполняют свою часть договора: они лечат больных и подкармливают ослабевших зимой птиц, поднимают в гнёзда выпавших птенцов и помогают снова подняться в воздух во время первого, не всегда удачного полёта.

Да, помогая ему, Уфат и другие всего лишь выполняли свой долг, но гуф знал, что получил гораздо больше, чем просто выполнение долга, заботу по обязанности.

Что-то тёплое, живое и нежное проникло в его не знавшую до того времени нежности душу и теперь мучило его, ища выход, которого он не мог ему дать.

Он узнал мучительную тоску привязанности и жажду любви — не только полученной, но и отданной.

Если бы можно было выбросить из сердца этого непонятного живого птенца незнакомых и, как ему казалось, даже постыдных чувств. Он бьётся у него внутри и причиняет боль, а позволить ему вылупиться, проявляя свои чувства открыто — так, как это делают шуа, — невозможно. Это слабость, недостойная птицы гуф!

Стремительно и яростно пронзая воздух, приближался он к Вишали. Раз уж его попросили о такой малости, он, во всяком случае, сделает это как можно лучше, что значит — быстрее.

Когда гуф вылетел, солнце уже склонилось к закату, теперь его путь освещали только звёзды, но небо ещё не успело налиться бархатной чернотой, а ночь была в самом начале, когда бесшумная тень спланировала на землю, опустившись рядом с пали, в которых уже улеглись Виша, их семьи и помощники.

Хлопнув крыльями, гуф издал резкий гортанный крик, переходящий в грозный и гневный клёкот. Это был вызов-предупреждение, с которым встречали соперника, посмевшего охотиться на чужой территории. Сейчас он использовал его потому, что это был самый громкий клич в его арсенале.

Наслаждаясь произведённым переполохом, гуф застыл, гордо подняв голову. Он был едва заметен — неподвижное изваяние в свете звёзд, и только жёлтая лента на шее и белый свиток послания сразу были замечены взволнованными шуа. Один из них приблизился и, поклонившись, произнёс:

— Благодарю тебя, птица гуф! Пусть твои крылья летят быстрее горного ветра и высоко взлетают твои птенцы!

Гуф едва заметно склонил голову. Шуа подошёл и осторожно снял ленту с его шеи. Лаум — Первый Виша — уже был рядом и забрал послание, а к птице подошла одна из женщин, предлагая (ну конечно! он мог бы и не смотреть!) тумисовые ягоды.

Гуф встопорщил перья и, глянув на ягоды одним оранжевым глазом, тихо и незаметно вздохнул. Он мог бы улететь отсюда прямо сейчас. Другая птица доставит ответ, если он будет. В таком случае ягоды ему ни к чему. По дороге он найдёт что-нибудь получше. Но гуф твёрдо решил сам принести ответ, значит, надо ждать здесь, чтобы не упустить момент, а охота в Вишали, во всех пределах Внешнего Круга, запрещена.

Усилием воли заставив перья лечь, преодолевая отвращение, он с невозмутимым видом склевал все ягоды и вежливо поклонился. Шуа, кормившая его, шевельнула лапой.

На какой-то миг ей показалось, что барьер высокомерия и неприступности, всегда отделяющий гуф от шуа, исчез, и можно прикоснуться, погладить… Но из-под полуопущенных век сверкнул оранжевый огонь, и шуа опустила лапу.

Все знают, что птица гуф не терпит фамильярности!

Даже если ей очень хочется любви и ласки…

========== Глава 37. Большой совет. Тайные союзники шуа ==========

Лаум сидел в Среднем Круге — Круге Собрания, читая и перечитывая короткое послание — сначала при свете звёзд, потом его жена, Тунна, принесла масляный светильник, и он снова читал при его колеблющемся свете, но содержание письма от этого не изменилось.

Наконец, словно опомнившись, он тяжело поднялся и повернулся к ожидающим Виша.

Тёмные фигуры, лишь немногим светлее, чем его собственная, почти чёрная от старости, растворялись в ночи, но их перемежали и другие — светлые, чьё присутствие радовало и успокаивало его не меньше, чем молчаливая поддержка старых товарищей.

Он чувствовал их взгляды, хотя и не мог различить глаза: молодые — горячо-нетерпеливые, полные надежды и жизни; старые — тревожно-твёрдые, ожидающие скорее плохого, чем хорошего, и готовые встретить его мужественно.