Теплые штаны для вашей мами (сборник)
Шрифт:
И услышал:
– И та-агда Иисус Христос ударил посохом, рассек воды Черного моря, чтобы грузины пра-ашли по дну и вышли на берег прекрасной Грузии!
– Где-то Вы говорили, что писатель – это Плюшкин, который подбирает все, что плохо лежит.
– Подбирает, улавливает, подглядывает, унюхивает, крадет у коллег… и делает все своим. Все мое: к чему наклонилась, что подобрала, что увидела, за чем потянулась, – все мое, если это художественно переработано, пропущено через все фильтры литературного дарования, самые мощнейшие фильтры, и воплощено в художественную реальность…
Писатель – уникальный архивариус, страж времени, странный персонаж, – в его котомке фасоны одежды, марки машин, блеск жестяной крыши сарая, смятая салфетка с мимолетным адресом, едва подсохшая слеза на скуле хохочущей девушки, лепнина балтийских облаков… И когда из всего этого барахлишка вдруг оживет и зашевелится кусочек времени, отрезок эпохи… вот уж ликование, вот радость!
– А можно пример?
– Ну-у… скажем, однажды я невольно подслушала
– Ну что, – спрашивала она в пятый раз с горечью, – что тебя в ней привлекло?
– Она сделала из меня человека! – наконец в сердцах выпалил муж.
– Что это значит? – с оторопевшим лицом спросила жена.
– Она многому меня научила!
– Ну чему, чему она тебя научила? – чуть ли не выкрикнула женщина. – Например?!
– Например, она вывела у меня перхоть!
Смешно? Конечно, смешно, если не думать о том, что оба страдают. Но этого недостаточно для читательского сопереживания. Это просто диалог. Кому-то оба покажутся нелепыми, кто-то посочувствует женщине, кто-то – мужчине… И только писатель властен придать этой мгновенной сценке объем, причем какой захочет – трагический или комический. В зависимости от обстоятельств. Например, если читатель узнает, что мужчина-то тяжело болен и диагноз его известен только жене, которая уговорила онколога пока не сообщать больному приговор… Или, наоборот, больна та женщина, разлучница, и он это знает… Или никто не болен, но…
– Я вижу, писатель приступил к работе?
– Ну что вы, какая это работа. Это ежеминутная гимнастика воображения по любому поводу. Мгновенные творческие импульсы на малейшие раздражители реального мира. Неуловимые приказы мозга, в вечной засаде стерегущего «добычу».
– А Вы запоминаете такие сценки или записываете? И как окружающие относятся к такому фиксированию их слов, их жизни – буквально на их глазах?
– Нет, я пытаюсь, мучительно пытаюсь запоминать, хотя надо уже плюнуть на все приличия. Память-то с возрастом не молодеет. Помните, Толстой писал в дневнике: «Старею. Путаю имена сыновей. Не важно! Все – дикие».
Так вот, я еще стараюсь оставаться в рамках светского общения. Игорь Губерман, у которого в кармане всегда блокнотик и карандаш, рассказывал мне, что, услышав или увидев что-то ценное, немедленно отлучается в туалет и там, присев на краешек унитаза, аккуратно все заносит в блокнотик. И ведь это – человек, который и сам чуть ли не ежеминутно извергает афоризмы и каламбуры, которому, казалось бы, можно и побрезговать оброненной кем-то фразой… Но вечный хищный тонус охотника за скальпами…
И ведь, знаете, надо ж еще приличную мину соблюсти.
Картинка по теме:
Недавно я заскочила к своему врачу – выписать рецепт. В приемной передо мной уже сидят две пожилые дамы, и в кабинете, судя по голосам, – еще одна. Причем кабинет от приемной отделяет тонкая стенка, так что врачебная тайна отдыхает. А если еще учесть, что к нашему «русскому» доктору записываются в основном «русские» пациенты… можешь быть уверен, что весь городок скоро будет в курсе всех твоих немочей.
Короче, пристраиваюсь я в очередь, а за стенкой между тем идет беседа врача с пациенткой:
– Доктор, выпишите мне яду!
– Я не выписываю ядов, у меня другая профессия.
– Нет, выпишите мне яду, я не буду больше жить с такой болью в колене!!!
– Так, хорошо, яду. Что еще?
– И лекарства на три месяца…
В эти же мгновения другое мое ухо фиксирует неспешную беседу тех двух дам, которые сидят в очереди передо мною:
– Вы слышали, у Гуревича жена умерла. Бедный, он так страдает… На нем просто нет лица!
– Ай, оставьте, на нем есть лицо! На нем нет чистой рубашки. Ну, ничего: вот она умерла, вот он ее похоронил, скоро женится, и на нем будет лицо, и на нем будет чистая рубашка!
Наконец из кабинета выходит любительница ядов, и входит следующая пациентка. Эта как раз к лекарственным препаратам относится с подозрением:
– Доктор… вы мне сказали пить две таблетки: красненькую и желтенькую.
– Да-да. Одну вы принимаете до еды, другую – после.
– Доктор… я как раз хотела спросить: можно я буду принимать только красненькую?
– Да что вы, это разные лекарства от разных болезней! Будьте любезны – одну до еды, другую – после!
– Знаете, доктор… тогда я буду принимать только желтенькую…
В кабинете наступает зловещая тишина, как перед взрывом. Наконец вскипающий голос доктора:
– Послушайте: Фишер и Фридман – это одно и то же?!
Снова тишина, озадаченная…
– А я с ними не знакома… – наконец искренне отвечает дама.
И я, закусив губу, сижу с каменным лицом, чтобы, выйдя из кабинета врача, тут же записать на обороте рецепта не только «слова песни», но и интонацию – что не менее важно.
– Вы считаете, человека можно обучить писательскому мастерству?
– Нет, конечно. Это все равно что учить ребенка ходить, объясняя – какой ногой и как ступать. Но образовать его, обучить каким-то расхожим приемам ремесла – можно вполне… Скажем, погрузить в среду, которая отшлифует дарование…
Картинка по теме:
Году в восемьдесят пятом мы с Борисом оказались в Доме творчества писателей в Гаграх. Познакомились там с трогательным старичком, не помню, как его звали, – скажем, Степан Ильич. Оказалось, что Степана Ильича только три года назад приняли в Союз писателей. А до этого он всю жизнь был замдиректора по хозяйственной части Дома творчества «Переделкино». И всю жизнь писал стихи, допекая известных писателей, постояльцев «Переделкино», просьбами прочитать и «дать свою оценку».
Говорил он размеренно, степенно, таким эпическим зачином:
– Да-а… У нас каждый год поэт Луговой живал, по два, по три месяца… Да-а… И я однажды решил ему стихи показать, попросил нашего директора – они с Луговым были приятелями, – чтобы составил протекцию. Тот все выяснил, договорился и сказал мне:
– По вечерам Луговой медитирует. Вот как увидишь вечером, что свет у него зажегся, – выжди часа два, потом иди… Да-а… Я так и сделал… Поднялся по лестнице, постучал… услышал: «Войдите!» Открыл дверь и вошел. Луговой сидел на полу, в позе лотоса. Принял меня приветливо, но подниматься не стал. Взял тетрадку с моими стихами… глазами по строчкам побежал, кивал, кивал… Что-то хвалил… Да-а… Одну строку только раскритиковал. Там у меня такое слово было – «стезя». Он ногтем эту строку отчеркнул и сказал: «Стезю – к ебене матери!»
Между прочим, этот Степан Ильич потом и в Литературный институт поступил, в семинар Михаила Светлова. Рассказывал, что на первом занятии Светлов велел каждому студенту-новичку прочесть по одному своему стихотворению. Пока ребятки завывали, Михаил Аркадьевич сидел, дремал… Когда отчитал свои вирши последний студент, Светлов открыл глаза и сказал: «Ну, поэтов из вас не выйдет, а стихотворцев я из вас сделаю. Стоить это будет недорого: бутылку водки».
– Похоже, тема «Светлов и возлияния» неисчерпаема. Вам не кажется, что многие истории на эту тему возникли уже после смерти поэта?
– А это неважно. Кристаллизация мифа – дело обычное в том, что касается биографии знаменитых людей. Процесс активизируется именно после того, как человек умирает. Ведь, если вдуматься, на всем протяжении истории культуры мы имеем дело с мифами. Они возникают при жизни творца (или сразу с его смертью), отвердевают, обрастают деталями, служат основой для творчества более поздних поколений творцов. Возьмите заведомо сомнительную легенду о Моцарте и Сальери. Сколько споров она породила. Но и гениальную пьесу Пушкина – тоже.
Кстати, о Сальери, Моцарте и… опять же Михаиле Светлове. Возможно, очередная байка. Возможно, миф. Светлова обсуждали на заседании бытовой комиссии Союза писателей, ругали за пьянство. Тот слушал-слушал, наконец вспылил.
– Да что вы пристали! – говорит. – Все великие пили!
– Кто – пил?
– Да все: Мусоргский пил, Глинка пил, Моцарт пил…
– Что?! Что Моцарт пил-то?! – возмутился кто-то из партийных функционеров.
– А что Сальери ему наливал, то и пил, – мгновенно ответил гениальный Светлов.
– Пространство, которое создает писатель, заполнено особой энергетикой. Частенько эта энергия по каким-то своим законам перетекает в реальность. Немало «писательских» случаев, когда автор придумывает сюжет, а тот через какое-то время обрушивается на него с подозрительной зеркальностью. Так было с Тэффи, с Роменом Гари. С Вами такое случалось?
– Я настолько хорошо знакома с этим потусторонним законом и настолько в него верю, что в каждое новое литературное плавание отправляюсь как сталкер – в зону, не зная, вернусь ли целой. Пока писала повесть «Высокая вода венецианцев», где смертельно больная героиня отправляется в Венецию, раза два добивалась у врачей тщательных обследований. А мама моя вообще плакала… Вроде пока пронесло… не знаю – надолго ли… В этом отношении наша профессия, «создание параллельных реальностей», так же опасна, как опасно дело ликвидаторов. Все время ждешь определенной дозы облучения.
Но бывают и очень смешные «обратки». В романе «Синдикат» я описываю деятельность особого отдела некой гигантской организации, которая занимается розыском бесследно исчезнувших израилевых колен, угнанных когда-то в древности из страны Навуходоносором. Эти ушлые чиновники, дабы не потерять деньги американских спонсоров, «находят» потерянные колена то на Крайнем Севере, то в джунглях Амазонки… Словом, сочиняя, я повеселилась на славу, погуляла по просторам материков. И вот, не так давно, читаю в одной из авторитетных израильских газет, что некое племя «майори» в Новой Зеландии объявило себя потомками потерянных колен. Поди, после такого, еще что-то придумывай!