Теплые штаны для вашей мами (сборник)

– Назовите его мужским романом женского происхождения, это будет довольно точно. Все перечисленные вами писательницы – люди сильные, талантливые, успешные. Только этим и похожи.

Понимаете, у нас есть писатели-мужчины и писатели-женщины, третьего природой не дано. Писатели-мужчины гуляют себе своими путями, никому не приходит в голову, свистнув, построить их в ряды. Почему-то в отношении к писателям «женского происхождения» всякому хочется их построить, обозначить, пронумеровать, как стадо коров. Это какие-то животноводческие позывы, вы не находите?

Давайте оставим всех писателей в покое, пусть гуляют сами по себе, они все особы одинокие по профессии, каждый – единственный, и обижаются, когда их вызывают из строя, как первогодок, и перечисляют через запятую.

– В прозе Вы проявляете себя в разных ипостасях, среди ваших романов – и авантюрно-любовная история в сочетании с элегико-мемуарным жанром, и роман-комикс, сочетающий острый гротеск с непотребством жизни. Какова логика этих переходов и что Вам ближе – вероятно, то, чем занимаетесь в настоящий момент?

– Логика переходов диктуется панической боязнью окаменелости стиля, «лица». Все чудится, что гонится за мной страшенный литературный критик со штампом в ручище: проштамповать, отнести к течению, запротоколировать, навесить бирку и поставить на проименованную полку. Например, полку «женского романа».

Это прежде всего – интуитивное желание замести следы. Наверное, в одной из прошлых жизней я была какой-нибудь международной авантюристкой с набором в чемодане паспортов на имена разных женщин…

Если серьезно, то каждому следующему опусу предшествует нота, слабо звучащая где-то в области диафрагмы. Слабая такая нота, дребезжание интонации… Знаете, когда слушаешь хороший джаз, то после того, как смолкнут аплодисменты и наступает тишина… сначала так нейтрально метут метелки, задавая ритм… потом вступает мерный топ тарелок… наконец возникает саксофон… и ты уже понимаешь, ощущаешь – не что-нибудь, а объем и настроение вещи… Вот так и у меня. Сначала я чувствую общую интонацию и некий объем, потом уже начинается история – соответствующая история.

А которая из интонаций ближе – сказать трудно.

– Перечитываете ли Вы то, что написали в 16, 17, 18 лет, и как относитесь к этим произведениям? Часто ли Вы вообще читаете себя? И если читаете, какие чувства испытываете?

– Увы, я вынуждена перечитывать то, что наваяла чуть ли не в яслях, когда выходят переиздания моих книг, – авторскую вычитку никто не отменит. Хотя часто мухлюю: если мне кажется, что корректор хорошо поработал, я халтурно пробегаю сконфуженным взором тексты этой заядлой задрыги, которой некогда была…

По этому поводу вспоминаю одного соседа с нашего ташкентского двора, дядю Володю. Он должен был писать какую-то свою диссертацию по марксизму-ленинизму. Но не любил писать и до смерти не хотел этим заниматься.

С утра он переделывал всю домашнюю работу в доме – мыл посуду, готовил обед, стирал, развешивал белье, гладил высохшее… А когда в доме совсем уж нечего было делать, говорил: «А теперь пойдем покормим собачек» – и выходил во двор кормить приблудных дворняг.

Примерно так я вычитываю свои старые повести и рассказы.

Вообще, никогда не могла понять нежной любви писателей к своим старым текстам. Впрочем, если не ошибаюсь, Лев Толстой однажды нашел в столе какой-то лист бумаги, написанный от руки… прочитал его, сказал: «…а ведь хорошо написано. Кто автор?» И с удивлением обнаружил, что автор – он сам.

– Что интереснее: вспоминать и воссоздавать свое прошлое или придумывать новых героев и новый мир? Вообще – никогда не хотелось Вам отдохнуть, отключиться, перестать сочинять?..

– Интересно бывает коллекционировать значки или марки. Заниматься чем угодно, но в охотку, в свободное время, для развлечения-увлечения… Спросите хирурга – ему интересно делать пятьсот первую операцию на сердце? А когда он ответит, предложите ему отдохнуть и никогда больше не брать в руки скальпель. Представили, что он НА ЭТО ответит?

Любой профессионал занимается своим делом не потому, что это интересно, увлекательно, а потому, что без этого немедленно перестанет дышать. Творчество – смертельная воронка, из которой выхода нет. Спасти от творчества может только беспамятство, чего я никому не желаю. Ну а что касается – вспоминать или воссоздавать… Это процессы нерасчленимые, взаимопроникаемые, вернее, это один процесс…

– Что сложнее писать – роман или рассказ?

– Это разное приложение сил, разные сферы деятельности. Все равно что вы спросите – что труднее: поднять стокилограммовую штангу или расписать палехскую шкатулку?

Рассказ – точно по этому поводу сказал Михаил Веллер: «торпедный катер». Роман – «линкор» со всеми палубами, орудиями, шлюпками… Другая высота обзора, другой замах руки. Когда я отпишу роман, я всегда на какое-то время «меняю руку» и пишу сборник «мелочей».

– Вот он уже в красивой обложке, Вы его читаете? Не возникает ли желания переписать, что-то исправить?

– Возникает, непременно. Поэтому-то я стараюсь под готовую обложку не заглядывать.

– Набоков писал об одном из своих персонажей: «человек со слишком добрыми глазами, чтобы быть крупным писателем». Ваши находки типа «левантийский пищеварительный перпетуум» – это от досады, просто образ – или добрая, беззлобная шутка?

Есть список качеств – в окружающих, – которые Вас раздражают?

– Наоборот, меня все восхищает. Раздражение – плохой товарищ для прозаика, совсем негодный импульс для работы. В то же время не путайте профессионализм прозаика с его личными ежедневными эмоциями. Хотя, конечно, все начинается с эмоции. Работа будет потом. И в этом смысле я не понимаю – что такое «добрая беззлобная шутка». Я создаю персонаж таким, каким он должен быть и нести свою функцию в романе, повести, рассказе. Я не подшучиваю над ним, не хвалю его, не одобряю и не осуждаю… Я – автор – объективна к нему. Как природа.