Терапия

— С виду ты паренек достойный, — сказала миссис Каванаг, — но ее отец считает, что Морин еще мала крутить с парнями, да и я тоже. Ей нужно делать уроки.

— Не каждый же вечер, мама, — запротестовала Морин.

— Ты и так по воскресеньям ходишь в молодежный клуб, — напомнила миссис Каванаг. — Для твоего возраста вполне достаточно общения.

Я спросил, могу ли я вступить в молодежный клуб.

— Это приходской молодежный клуб, — сказала миссис Каванаг. — Ты должен быть католиком.

— Нет, не должен, мама, — возразила Морин. — Отец Джером сказал, что некатолики тоже могут вступать, если они интересуются церковью.

Взглянув на меня, Морин покраснела.

— Я очень интересуюсь, — быстро проговорил я.

— В самом деле? — Миссис Каванаг скептически на меня посмотрела, но поняла, что ее перехитрили. — Что ж, раз отец Джером говорит, то ладно, значит, все в порядке.

Стоит ли говорить, что настоящего интереса к католицизму, да и вообще к религии у меня не было. Мои родители в церковь не ходили, и соблюдение ими, так сказать, субботы ограничивалось тем, что мне и брату запрещали играть в воскресенье на улице. Номинально Ламбетская коммерческая принадлежала к англиканской церкви, но молитвы и гимны по утрам, а также нерегулярные службы в часовне представлялись мне скорее частью бесконечного соблюдения школой своих собственных традиций, нежели выражением какой-то моральной или богословской идеи. То, что есть люди вроде Морин и ее родных, каждое воскресное утро добровольно обрекающие себя на подобную скучищу, вместо того чтобы подольше поспать в свое удовольствие, не укладывалось у меня в голове. Тем не менее я был готов изобразить вежливый интерес к религии, если это даст мне возможность видеться с Морин.

Вечером следующего воскресенья я, условившись с Морин, уже стоял у местной католической церкви, приземистого здания из красного кирпича с большой, выше человеческого роста статуей Девы Марии у входа. Руки ее были распростерты, а вырезанная на постаменте надпись гласила: «Я ЕСТЬ НЕПОРОЧНОЕ ЗАЧАТИЕ». Внутри шла служба, и я притаился на крыльце, прислушиваясь к незнакомым гимнам и приглушенно звучащим молитвам, в носу у меня защекотало от сильного, сладкого запаха, видимо от ладана. Внезапно раздался громкий перезвон колоколов, и я сквозь щелочку в двери разглядел алтарь, которым заканчивался проход между рядами сидений. Залитый светом десятков высоких, тоненьких свечей, он производил впечатление. Священник в белом облачении, густо затканном золотом, держал в руках какой-то белый диск в стеклянном футляре, сверкавший отраженным светом, от него во все стороны, как от солнца, расходились золотые лучи. Предмет этот он держал за основание, обернутое концами вышитого шарфа, висевшего у него на шее, словно оно было слишком горячим или радиоактивным. Все присутствующие, а их было на удивление много, стояли на коленях, склонив головы. Потом Морин объяснила мне, что белый диск — это освященная гостия и они верят, что это настоящее тело и кровь Иисуса, но мне все действо показалось скорее языческим, чем христианским. И пели они тоже как-то чудно. Вместо воодушевляющих гимнов, к которым я привык в школе (моим любимым был «Стать пилигримом»), они распевали медленные, будто похоронные псалмы. Смысла я не понимал, потому что они были на латыни, которая никогда мне особо не давалась. Однако должен признать, что служба создавала некую атмосферу, какой в школьной часовне я никогда не ощущал.

Что мне с самого начала в католиках понравилось, так это то, что в них не было духа превосходства, мол, мы святее тебя. Выходившая из церкви паства с таким же успехом могла выходить из кинотеатра, даже из па- ба, если судить по тому, как они обменивались приветствиями, шутили, болтали и угощали друг друга сигаретами. Морин появилась в сопровождении матери, головы их были покрыты шарфами. Миссис Каванаг заговорила с другой женщиной, в шляпке. Морин заметила меня и, улыбаясь, подошла.

— Значит, дорогу ты нашел? — приветствовала она меня.

— А если твой папа увидит, что мы разговариваем? — нервничая, спросил я.

— О, он никогда не ходит на Благословение, — ответила она, развязывая шарф и встряхивая волосами. — Слава богу.

Парадоксальность этого замечания меня не поразила, тем более что мое внимание все равно было полностью поглощено ее волосами. Я никогда до этого не видел их распущенными, ниспадавшими на спину блестящими волнами. Она показалась мне прекраснее прежнего. Поймав мой взгляд, Морин залилась краской и сказала, что должна представить меня отцу Джерому. Миссис Каванаг куда-то исчезла.

Из двух священников прихода отец Джером был моложе, хотя на самом деле далеко не молод. Он совсем не походил на нашего школьного капеллана или любого другого священнослужителя, которых мне доводилось видеть. Он даже не походил на себя самого, стоявшего на алтарном возвышении, — именно он вел службу, которая только что закончилась. Это был сухопарый, седой дублинец с пожелтевшими от никотина пальцами и порезом на подбородке, который он, видимо, залепил клочком туалетной бумаги. Его черная сутана едва доходила до поношенных башмаков, а в ее глубоких карманах он держал все необходимое для скручивания сигарет. Одну из них он закурил, словно шутиху поджег — с пламенем и искрами.

— Значит, вы хотите присоединиться к нашему молодежному клубу, молодой человек? — спросил он, отряхивая тлеющие крошки табака с сутаны.

— Да, если можно, сэр, — ответил я.

— Тогда вы должны приучиться называть меня «отец» вместо «сэр».

— Да, сэр… отец, я хотел сказать, — с запинкой ответил я.

Отец Джером улыбнулся, обнажив обескураживающую брешь в своих потемневших и неровных зубах. Он задал мне еще несколько вопросов — где я живу и в какой школе учусь. Ламбетская коммерческая опять произвела впечатление, и я стал кандидатом в члены молодежного клуба прихода церкви Непорочного Зачатия.

Одной из первых задач Морин было разъяснить мне название церкви. Я думал, оно связано с тем, что Мария была девственницей, когда зачала Иисуса, но нет, кажется, это означало, что Мария сама была зачата «без порока первородного греха». Язык католицизма казался мне очень странным, особенно потому, что в молитвах и во время служб использовались слова «девственный», «зачатие», «утроба», которые в обычном разговоре граничили бы с неприличием, особенно у меня дома. Я не поверил своим ушам, когда Морин сказала, что должна пойти на новогоднюю мессу, потому что это праздник Обрезания.

— Праздник чего!

— Обрезания.

— Чьего обрезания?

— Господа нашего, конечно. В младенчестве. Божья Матерь и святой Иосиф отнесли его в храм, и там его обрезали. Это было что-то вроде еврейского крещения.

Я недоверчиво рассмеялся.

— Ты знаешь, что на самом деле означает обрезание?

Морин покраснела и захихикала, наморщив нос.

— Конечно.

— Ну и что же?

— Я не собираюсь говорить.

— Просто ты не знаешь.

— Нет, знаю.

— Спорим, не знаешь.

Я упорствовал в своих похотливых расспросах до тех пор, пока она не выпалила, что это означает «отрезание кусочка кожи на конце пиписьки младенца», и пока моя собственная пиписька не встала в серых фланелевых брюках, как эстафетная палочка. В тот момент мы шли домой после воскресной встречи в молодежном клубе, и на мне, к счастью, был плащ.

Встречи в молодежном клубе проводились дважды в неделю в помещении школы для малышей, пристроенной к церкви: по средам здесь играли, в основном в пинг-понг, а по воскресеньям просто «общались», то есть устраивали танцы под патефон и угощение, состоявшее из сандвичей и оранжада или чая. Нехитрый стол готовила группа девочек, дежуривших по очереди. От мальчиков требовалось сдвинуть детские парты к стенам в начале вечера, а в конце снова расставить их рядами. В наше распоряжение отдавались две классные комнаты, в другое время разделявшиеся стеной- гармошкой. Полы там из изъеденных временем, грубых деревянных плашек, на стенах висели детские рисунки и наглядные пособия, а освещение уныло утилитарное. У патефона был всего один динамик, а коллекцию пластинок составляли поцарапанные диски на 78 оборотов. Но для меня, только что вышедшего из кокона отрочества, молодежный клуб был местом волнующих и утонченных наслаждений.

Танцам меня учила почтенная дама из прихода, которая на игровых вечерах (куда родители редко отпускали Морин) давала бесплатные уроки. Я с удивлением обнаружил, что у меня есть способности к танцам, и с удовольствием следовал постоянному напоминанию-наказу миссис Гейнор: «Крепко держите партнершу!», особенно воскресными вечерами, когда моей партнершей была Морин. Само собой, я танцевал в основном с ней, но клубные правила запрещали присваивать партнера, а я пользовался большим спросом во время «белых танцев» благодаря ловкости своих ног. Это были, разумеется, бальные танцы — квикстеп, фокстрот и вальс, — которые для разнообразия иногда разбавлялись старинными. Мы танцевали под сдержанные ритмы Виктора Силвестера, перемежаемые популярными песнями Нэта «Кинга» Коула, Фрэнки Лейна, Гая Митчелла и других певцов того времени. Признанным фаворитом была песня «Рэгтайм Двенадцатой улицы» Пи Ви Ханта, но джайв не дозволялся — его совершенно недвусмысленно запрещал отец Джером, а сольный твист, мотание головой и вращение тазом, которые сходят в наши дни за танцы, еще пребывали в утробе времени, дожидаясь своего рождения в шестидесятые годы. Когда сегодня я заглядываю на дискотеку или в ночной молодежный клуб, меня поражает контраст между эротизмом обстановки — приглушенный красный свет, оргиастический рокот музыки, плотно облегающая, провоцирующая одежда — и почти лишенном прикосновений самим танцем. Видимо, потом у них бывает столько физического контакта, что на танцплощадке они по нему не скучают, но для нас все было наоборот. Танец, даже в церковном молодежном клубе, подразумевал, что тебе разрешается обнимать девушку на людях, девушку, которую до приглашения на танец ты, может быть, и в глаза не видел, чувствовать, как ее бедро, укрытое шуршащими юбками, касается твоего бедра, грудью ощущать тепло ее груди, вдыхать аромат духов за ее ухом или запах шампуня, идущий от свежевымытых волос, которые щекочут твою щеку. Конечно, приходилось притворяться, что не это главное, нужно было болтать о погоде, музыке, о чем угодно, пока ты вел свою партнершу по залу, однако лицензия на физическое сближение составляла суть. Вообразите коктейль-вечеринку, где все гости занимаются мастурбацией, для видимости самозабвенно потягивая белое вино и обсуждая новинки литературы и театра, и вы составите некоторое представление о том, чем были для подростков начала пятидесятых танцы.