Тернистые тропы

Каждый вокзальный зевака считал своим долгом уставиться на вагоны, словно на лязгающие металлические гробы с живыми мертвецами внутри. А ходячие мертвецы терпеливо шли, словно на заклание. Горячие струйки страха текли в венах под коченеющей кожей каждого бесформенного, плохо различимого, тусклого силуэта, который был чей-то матерью, дочерью, женой, сестрой…

Женщин группами останавливали у каждого вагона и разворачивали лицами к входу. Зрелище было страшным. Вооруженная охрана, сдерживая помешательство провожающих, сердито хмурилась, задирала носы, окрикивала, чтобы не думали делать пакостей.

Как несправедливо: дети Светланы Матвеевны изо всех сил бежали к своей матери, но ноги почему-то подводили их, словно какое-то невезение сдерживало, не позволяло им подбежать ближе. Примчавшись на перрон, Георгий и Кирилл в конечном итоге не сумели увидеть мать. Казалось, вероятность встречи улетучилась.

Сборище зевак и провожающих придавало всей этой картине странную неопределенность и горечь. Разумеется, Георгий считал, что если задуманное не бросать, а довести до конца, то все у них обязательно получится. И он, еще незрелый юноша, вдруг проявил взрослую реакцию – сумел растолкать людей и крикнуть во весь голос:

– Мама! Ма-ма! Мам!

Но звук его голоса не смог возвыситься над общим шумом и гулом и словно рассыпался на кусочки. Вокруг дышала и двигалась толпа. Георгий держал за руку брата так, как лев держит в своих лапах добычу и так, будто его брат ничего не весил. Кириллу было страшно в скопище людей, и страх его был жутким, леденящим маленькую душу, и казалось, что она вот-вот лопнет.

По-прежнему не сводя глаз с вагонов, Георгий в ярости продолжал звать мать, но вокруг, куда ни глянь, высились конвоиры и толпились чужие, холодные люди.

– Мы найдем ее! – услышал он свой собственный отчаянный крик.

Он схватил брата за бока, вонзив ставшие свинцовыми пальцы в его хрупкое тельце, и не просто подсадил, а по-олимпийски подбросил его на фонарный столб.

– Лезь! – взвизгнул Георгий.

Он был уверен, что за каждой борьбой стоит торжество.

– Я не умею! Я никогда такого не делал! – судорожно втягивая воздух, всхлипывая и заикаясь, пискнул младший Онисин.

– Ухвати ногами столб и подтягивайся на руках! Ну же! Давай!

Потные руки Кирилла ощущали тяжесть собственного тела – его силы, казалось, уходят, и он соскальзывал со столба…

– Пожалуйста, Кирилл, смелее! Пожалуйста… – крик Георгия перешел в мольбу.

Он робко, слабо, невнятно повторял одно и то же, продолжая подсаживать Кирилла. Раскаты голосов конвоиров звучали в ушах, пулями били в виски. Склоненные, беспокойные фигуры жен врагов народа поднимали лица – собственно, лиц уже не было, остались лишь черные тени, которые съели все черты, – умоляюще, жалобно, боязливо, но военизированная охрана монотонно и размеренно запускала их пачками в вагоны с отношением лишь чуть лучшим, чем к скоту.

Кириллу, чувствовавшему себя немощным и виноватым перед братом и мамой, пришлось резко повзрослеть, перешагнуть через свой страх. Заставив себя и абсолютно наплевав на то, как это выглядит со стороны, он, как чудовищно подвижная дрессированная обезьянка, вдруг потянулся-поскребся вверх по столбу. Должно быть, так проявилась его отчаянная любовь к матери. Мальчику было страшно. Страшно было всем.

Его рукам стало очень больно, тело дрожало от пронзительного напряжения, как осенний лист на ветру, из глаз текли обжигающие водопады слез отчаяния и беспомощности, но этих нелепых капель ребенок не чувствовал – сквозь пелену он выглядывал маму. Он даже пытался махать ей, пока еще не видимой: весь свой вес он перекинул на левую руку, а правой разрывал воздух.

– Мама! Мама, где ты?! – кричал Кирилл, и в голосе его чувствовалась обида, ведь нечестно поступает с ним судьба – оставляет сиротой в столь детском возрасте! Но Светлана Матвеевна, полная страха и изумления, в эти мгновения смотрела в другую сторону.

Минута – и в воздухе голубем летит зов. Ей послышалось, что где-то вверху разносится голос ее младшенького, его крик: «Мама!» Но она решила, что это – резкое помутнение рассудка, что голос сына ей только кажется. Она не догадывалась, что ей необходимо было посмотреть вверх, а не вокруг.

Охрипший Кирилл обращался уже не столько к матери, сколько к себе, прося не сдаваться, заставляя себя кричать что есть мочи.

Там, на столбе, он смотрел на крыши вагонов, хотя на самом деле это они на него глядели – жадно поглощали лучи дневного солнца и накрывали собой загнанных людей. Впервые, всего за несколько секунд, ребенок заметил, как эти уродливые и мрачные железные коробки похожи на тюрьмы.

В последние несколько секунд Кирилл понял все и ахнул: ненавистный поезд скоро отправится в путь. Последние заключенные, испытывая стыд и испуг, спотыкаясь, поднимались по ступенькам и пропадали во тьме вагона, бормоча себе под нос то ли молитвы, то ли проклятия.

Светлана Матвеевна, прикусив полные страдания губы, вертела головой в разные стороны, не в состоянии поверить, что где-то среди всей этой суматохи к ней взывает ее сын, но лица Кирилла она не отыскала. Ее била дрожь, дыхание струйками текло наружу.

Георгий и Кирилл перестали понимать, как им поступить дальше. Им хотелось, чтобы все заключенные просто остались на перроне. Всем прощающимся это хотелось. Хотелось самого простого – не расставаться.

Но на глазах всех оставшихся на платформе людей огромные грохочущие двери вагонов, вызывающих дурноту, закрылись. Светлана Онисина, как и все прочие заключенные, пропала в темном паршивом гробу на колесах. Состав затрубил, а затем полетел вместе с ветром в никуда – куда дальше, чем должно было.

– Нечего тут смотреть… – выговорил мужчина, стоящий около Георгия.

– Вы знаете, куда поехал этот поезд? – поинтересовался у него юноша.

– В лагерь для жен изменников родины, в Акмолинск.

– А где это?

– Далеко, сынок. В Казахстане.

Страшное представление прошло, и толпа народа рассеялась. Тех, кто не прощался тут с родными, а был просто зевакой, охватило чувство облегчения и покоя, будто гора спала с плеч, и все страхи, кажется, прошли. А вот Георгий стоял на перроне, еле дыша и чуть не рыдая – ведь теперь они с братом, разлученные с матерью, действительно оказались загнанными в угол.

– Слезай, Кирилл! Нам нужно идти! – крикнул Георгий брату.

– Нет! – плакал тот. – Мама уехала, бросила нас и больше не вернется!

– Она не бросила нас! Она вернется. Обещаю! – Георгий уперся в младшего брата пронзительно пугающим взглядом.

– Ага… Я тебе не верю!

– Маме твое поведение не понравилось бы! Слезай, я что-то тебе расскажу.

Кирилл, скользя вниз по столбу, стонал и причитал.

Георгий даже в мыслях понимал, что теперь ему предстоит быть родителем – опекать, охранять, обеспечивать младшего брата. Старший Онисин размышлял: можно ли жить и радоваться жизни на воле и одновременно так ее ненавидеть? Отец велел ему держать хвост морковкой, но как? Эта мысль беспокоила парня.