Террор на пороге

Единственного человека, которого допускал к себе мой несчастный дед в недолгие месяцы своей жизни после застенков ОГПУ, был его зять и мой отец — Евсей Борисович Фейнберг!

Дедушку похоронили на «семейном месте» Елчаниновых в Александро-Невской Лавре: пока еще не снесены (что происходит на том высокопоставленном кладбище постоянно!) две могилы — в одной Георгий Иванович, мой прадед, скончавшийся еще в мирные времена, и Георгий Георгиевич (Егор Егоров), в другой — Мария Андреевна (моя прабабушка) и ее дочь Мария Георгиевна Елчаниновы. Моя мама повторила ее имя и отчество…

До нашего с мужем отъезда в Израиль я посещала эти святые для меня могилы всякий раз, когда приезжала в Ленинград. Сейчас за ними присматривают мои подруги…

Западное образование, знание иностранных языков, талант инженера-строителя и выдающиеся организаторские способности Евсея Фейнберга были замечены — и в конце двадцатых годов еще ценились, использовались: Народный комиссариат путей сообщения направляет моего папу в начале 1928 года на работу в Вязьму, а затем он получает назначение в Москву на должность начальника стройработ и начальника стройотдела Московской Белорусско-Балтийской железной дороги (1928–1933). И, кроме своих непосредственных профессиональных обязанностей, строит для железнодорожников несколько домов на улице Бутырский вал. Для него было естественным, само собой разумеющимся, что семья руководителя одной из главных магистралей страны, хоть и въехала в им же построенный дом, но заняла там лишь одну комнату в трехкомнатной квартире по адресу: Бутырский вал, дом 5/7, квартира 38. Нашими соседями стали еврейская семья Инны и Арона Шнейдера, тоже железнодорожника, приехавшего из буржуазной Литвы, и молодая женщина, оказавшаяся гэбистской «подсадкой» для наблюдения за повседневной жизнью ведущего инженера.

Зинаида Мартинсен, друг моих родителей, в своих воспоминаниях, о которых речь пойдет ниже, написала: «Первого мая она (эта девушка. — Т. А.) вернулась с парада физкультурников в ознобе, замерзшая до синевы, т. к. день был очень холодный и дождливый. У нее зуб на зуб не попадал. Мара и Сева (так звала она моих маму и папу) бросились за ней ухаживать: уложили в постель, укрыли несколькими одеялами, отпаивали горячим чаем и вином. Я присутствовала при этом и восхищалась их добротой и человечностью».

С мая 1933 года Евсей Фейнберг работает на Московской Казанской железной дороге начальником строительного отдела.

Вскоре отец получает еще более высокое назначение уже всесоюзного масштаба: главный инженер Мостотреста Наркомата путей сообщения, что располагался в Москве на улице Кирова. Эта должность курировалась наркомом железнодорожных путей Лазарем Кагановичем, тоже, как известно, евреем, но крайне противоположного «знака», чем Евсей Фейнберг и его коллеги по работе в Мурманске, сохранившие дружеские отношения до конца их столь коротких жизней: Анатолий Щиголь, Петр Северов и Михаил Зингер — талантливые, высоко образованные специалисты, блестящие организаторы производства, сделавшие много полезного для страны. Все четверо были исключены из партии и сняты с работы еще в Мурманске в 1927 году, то есть в самом начале своего «трудового пути» в России. Тогда их наказали «за фракционную деятельность». Как я теперь понимаю, мой отец и его друзья уже вскоре после приезда в страну осознали, что их светлые мечты были порождены мифами и лживой пропагандой, что воспользовались их доверчивостью и романтизмом молодости. Реальность же, с которой столкнулись, оказалась далеко не такой, какою они себе ее представляли.

Но необходимость в специалистах высшего класса заставила руководство отраслью вернуть их в строй — и все стали ответственными работниками Народного комиссариата путей сообщения с четырьмя звездочками в петлицах, что соответствовало армейскому генеральскому званию.

Главный инженер Мостотреста Народного комиссариата путей сообщения Евсей Фейнберг возводил железнодорожные мосты во многих республиках страны, построил вагонно-ремонтный завод на Урале (станция Синарская)… За одиннадцать лет, прожитые в России (1926–1937), им сооружено и введено в действие столько «объектов», сотворенных смелыми инженерными идеями и творческими способностями, что другим бы хватило на долгие-предолгие годы, чтобы быть признанными, достойными уважения и благодарности своего народа… Но, увы, такие выдающиеся люди, какими были мой отец и его друзья, вызывали раздражение у серости и ничтожеств. Им мешали спокойно жить и творить, пренебрегая огромной пользой, кою они приносили государству.

Последним «детищем» моего папы было строительство железнодорожного моста через реку Каферниган, что протекает в Туркменистане.

Отец и в повседневных человеческих отношениях, в житейской «будничности» и в поступках государственной важности неизменно проявлял свою порядочность, не терпевшую нравственных компромиссов, неформальную заинтересованность в судьбах людей и всего, за что призван был отвечать. Его характер интеллигента, не бряцающий знаниями и изысканным воспитанием, коими он обладал в полной мере, а естественно, не настырно всегда оставался на стороне справедливости и добра. На сделку с совестью он не шел даже в самых критических ситуациях.

По воспоминаниям близких и знакомых нашей семьи тому примеров было множество — всех их не перескажешь в этом моем беглом изложении. Приведу пример особо дорогой мне, документальный, и на первый взгляд самый обычный — строки из папиного письма, написанного в 1936 году из Средней Азии, где, как я уже упомянула, он руководил строительством очередного железнодорожного моста. Каким-то чудом это единственное письмо ко мне сохранилось, хотя наша семья много раз из-за обысков и конфискаций, войны и блокады Ленинграда, послевоенной неустроенности теряла все, всего лишалась… Но это письмо уцелело и осталось для меня бесценным свидетельством любви незабвенного отца, его трогательного отношения к маленькому по возрасту, но, вероятно, достойному, по его мнению, уважения существу…

«Моя любимая дочурка! Мое письмо ты получишь в день своего рождения. Тебе исполнится пять лет. Ты теперь стала большой девочкой — и я буду писать тебе отдельные письма. Ко дню твоего рождения мамочка купит тебе за меня подарок, а когда я приеду в Москву, то привезу много игрушек. Я по тебе очень скучаю. Мама обещала прислать мне твою фотографическую карточку, но почему-то не присылает. Поторопи ее. Я ведь тебя очень давно не видел, а по карточке смогу узнать, как ты сейчас выглядишь. Попроси мамочку, чтобы она за тебя написала ответ на мое письмо. Ты ей будешь диктовать, а она напишет. Напиши, что тебе подарили ко дню рождения. Какие игрушки больше всего понравились. Напиши, как ты проводишь время, сколько и с кем гуляешь. Что ты делаешь, когда мама уходит на работу? Напиши обо всем подробно. Крепко тебя целую.

Твой папа».

В эпоху «великого террора» отца несколько раз снимали с работы (иностранный специалист «не вызывал доверия»!), исключали из партии, а затем восстанавливали: он был еще нужен! В те короткие периоды, когда оставался не у дел, зарабатывал крохи, чтобы помочь жене-машинистке: давал сеансы одновременной шахматной игры на тридцати досках, составлял кроссворды для журнала «Огонек», делал переводы технической литературы, чертежные работы…

Ожидая неизбежного ареста, Евсей Борисович 12 февраля 1937 года фиктивно разводится с моей мамой Марией Георгиевной, дабы ее и меня, их дочь, не постигла судьба семьи «врага народа». На обратной стороне свидетельства о прекращении брака (номер 138) написано рукой заведующей бюро ЗАГС: «Договоренность. Дочь Татьяна остается при матери. Отец обязуется уплачивать ежемес. одну четвертую часть своего заработка». И подпись.

Выходя из ЗАГСа, мои родители так тесно и нежно прижались друг к другу, что швейцар поздравил их с «законным браком» и пожелал счастья…

Об этом периоде жизни нашей семьи Анатолий Алексин написал повесть «Ночной обыск», естественно, переработав биографические факты в литературный сюжет. Повесть посвящена памяти моего отца… Впервые она появилась на страницах «толстого» московского журнала «Октябрь». Но я опять забежала вперед.

По рассказам мамы, папа уже давно понял, как он и многие, очень многие безупречно честные люди тяжко заблуждались в своих идеалистических представлениях «о благостном коммунистическом будущем для всего человечества». Но причиной полного прозрения стало для него убийство Кирова. В тот вечер он сказал маме: «С революцией покончено окончательно! Это будет использовано для развязывания террора еще невиданного!»

Кстати, вскоре к нему пришел его давний, с мурманских времен, друг Петя Северов, который — случаются же и такие совпадения — был близок к братьям Румянцевым: именно их сестра послужила очень пригодившимся чекистам поводом для того, прозвучавшего в Ленинграде, выстрела. Она была одной из помощниц Кирова, домой возвращалась позже, чем хотел бы ее муж Николаев, о котором Петя отозвался как об агрессивном шизофренике. Тот жену безумно ревновал, грозился убить Кирова. Об этом работники из охраны сообщили в Москву, но оттуда никаких указаний не последовало. Николаев свою угрозу осуществил (ему «не помешали»!). Его арестовали, допрашивали, а однажды по дороге в тюрьму он был убит. Братьев Румянцевых арестовали сразу. Петя ожидал ту же участь.