Теща

Застежка была однорядной и выглядела изящно, к тому же казалось, будто единственный крючок вот-вот расцепится сам по себе. Спина была загорелой: забегаловка имела солярий – и вся картина смотрелась весьма привлекательно.

Минут через двадцать я сидел в кресле, насмерть укутанный пудермантелем, и над моей умной головой колдовала парикмахерша –вульгарная девка с прокуренными руками; возможно, даже эта, в красном лифчике, выставленном напоказ.

Я думал о том, что времена меняются, причем непонятно в какую сторону. Что современный школьник может в любой момент забежать в этот «салон» и налюбоваться бюстгальтером, застегнутым на женском теле – хотя на самом деле он не станет даже смотреть, поскольку видел еще и не то. Например, купальники, едва прикрывающие соски или платья с прозрачной вставкой на боку, позволяющей рассмотреть трусики. Но вопрос заключается в том: более ли счастлив во всеведении мой нынешний ровесник, чем я, ничего на ведающий и оттого воспринимающий мелочи с повышенной остротой?

А воспринимал я их так, что на определенный период чужой лифчик затмил весь белый свет.

Постепенно от реального созерцания я перешел на следующий уровень восприятий.

Когда что-либо не располагало к посещению чердака, я спешил из школы домой и всегда успевал совершить нужное до прихода матери. Теперь я занимался нехорошим делом в туалете, даже не полураздеваясь: фантазии о женщине ускорили процесс и я не опасался быть застуканным на месте преступления.

Тогда, я конечно, еще не знал истинной природы любых человеческих ощущений: ничто сильное не имеет супремума, достигнутое радует недолго, почти сразу вызывает желание превзойти.

Но уже чувствовал этот закон на себе.

Через некоторое время сила домашних фантазий стала ослабевать, а на чердаке сделалось некомфортно: кто-то нагадил за полу за трубами, осквернил мой заветный уголок, я уже не мог расслабиться там всерьез.

В какой-то момент меня посетила идея захватить любимый предмет домой, пристроить в туалете перед глазами и наслаждаться, глядя на него. Гениальную мысль я откинул: держать дома лифчик чужой женщины было смертельно опасным делом. Тайников у меня не имелось, а в случае обнаружения я бы не сумел извернуться и оправдаться перед родителями.

Но вскоре меня осенило: не обязательно иметь реальный бюстгальтер, можно использовать просто изображение женщины, все нужное домыслить.

Задача решилась на удивление быстро: в родительском серванте среди фарфоровых тарелок и хрустальных ваз стояла статуэтка, изображавшая девушку на коньках.

Грудь у фигурки практически отсутствовала.

Отсутствие бюста компенсировал круглый зад, который торчал из-под развевающейся синей юбочки над очень ровными толстыми ляжками.

Впрочем, в наименованиях я стал разбираться позже, тогда об аппетитных частях тела думал просто «ноги».

Ног разного качества вокруг меня хватало в школе, но сакраментальную привлекательность этих мест я открыл на безымянной фарфоровой фигуристке.

Единственным неудобством оказалось то, что работать над собой приходилось стоя: статуэтку было некуда примостить, кроме как на крышку бачка, брать с собой стул я опасался, а сесть на унитаз задом наперед не удавалось.

Я запирался с фигуристкой в туалете, ставил ее спиной ко мне – не сразу найдя точку, где игрушка не сползала с покатой крышки – и доводил себя до экстаза, фантазируя над видом ее фарфоровых задних частей.

Все продолжалось прекрасно, пока однажды я не увлекся до такой степени, что пошатнулся, задел бачок и уронил свою немую партнершу, едва успел подхватить ее в воздухе.

Я понял, что играю с огнем: расколоть фигурку на кафельном полу было проще, чем о том подумать. А объяснения с родителями по поводу разбившейся девушки, которая бежала на своих коньках еще со времен, когда на свете не было моей матери, представляли перспективу не из лучших.

Больше не трогая толстозадую фигуристку, я некоторое время продолжал все тоже самое, не видя, а лишь думая о ней. И даже заметил, что фантазия на какой-то срок оказывается более действенной, нежели реальность.

Но потом почувствовал, что опять требуется вещественное, и стал искать нечто индифферентное к падению на пол.

Книг с изображениями полуодетых женщин – ни художественных альбомов, ни журналов по шитью – в нашем доме не водилось.

Фотографии греческих статуй из школьного учебника по истории древнего мира внушали скорее отвращение, нежели вожделение.

Оставались газеты – их последняя, спортивная полоса. Всю приходящую прессу поглощал отец, по прочтении складывал стопкой в кладовке. Это объяснялось не намерением перечитать пачкающуюся свинцом «Правду» или «Известия», просто советским школьникам в любой момент могли назначить лихорадочный сбор макулатуры и на этот случай требовались запасы.

Улучая моменты домашнего одиночества, я скрупулезно просматривал номер за номером, находил каких-нибудь голоногих гимнасток или пловчих и, вырвав страницу целиком, использовал женщин на сто процентов.

Бумажные картинки были безопасны; к тому же я без труда мог спрятать их назад в кладовку.

Однако трехмерная фигуристка с объемными формами оставалась куда заманчивее растровых спортсменок, плоских до неразличимости, как сама советская чувственная жизнь.

И порой я сооружал двойную фантазию: глядя на серую ляжку газетной гимнастки, держал перед мысленным взором мощный зад фарфоровой фигуристки и, подгоняя себя к вершине, судорожно думал, что вот сейчас дойду до высшего наслаждения, и…

Я уже ощущал нечто смутное.

2

Весной, в конце не помню какого класса, я получил внезапный подарок.

В нашем городе телевещание шло по двум каналам: по первому давали ретранслируемую московскую программу с фильмами после полуночи, по десятому гнали какую-то «вторую», где смотреть было нечего. Но в тот год экспериментально открылся – и, разумеется, скоро закрылся – третий «городской» телеканал, где шли сюжеты, отличные от выступлений Брежнева на Пленумах ЦК КПСС, репортажей об успехах сельских механизаторов и прочей социалистической шелухи.

Городской канал подхватил новые веяния: скорее всего, кто-то из ведущих узнал, что делается в цивилизованных странах – и ввел телесеансы аэробики.

Само слово было непонятным, хотя означало всего лишь гимнастику с элементами активного дыхания.

Непонятной была и цель показа.

Сеансы длились десять минут и шли ежедневно в двенадцать-тридцать.

Аэробику показывали девицы – разного сложения, но одинаково одетые: в гимнастических купальниках, плотных светлых колготках и черных гольфах.

Про бюсты не помню ничего; вероятно, они были по-спортивному недоразвиты. Еще вероятнее кажется то, что я еще не успел стать ценителем груди: ведь ни у фарфоровой балерины, ни у офсетных фигуристок эти части тел не просматривались.

Но ноги виднелись прекрасно; все десять минут девицы только тем и занимались, что по-разному вскидывали их в воздух.

Время от времени – в зависимости от количества уроков в школе – я успевал к этим сеансам. Особая ценность их была в фиксированном времени и малой длине, почти исключавшей возможность увлечься и быть захваченным матерью.