Тесей. Бык из моря

Что знали лошади, понял и я. Колесница повернула; трехголовым зверем, исполненным единого страха, мы свернули с дороги и бросились вверх по чьим-то угодьям, оставляя борозды на только что засеянном поле, плюхая через заполненные водой канавы, ломая молодые лозы. Услышав шум, селянин вместе с женой и детьми с криками выбежали из дома. Бог помог им, послав меня в качестве благословенного вестника. Кому ведомы пути бессмертных?

Виноградник остался позади, и кони увлекли колесницу в невозделанные земли; колесница подпрыгивала на камнях и упавших ветвях. Я обмотался поводьями на один оборот, опасаясь упасть. Как только кусты замедлили бег коней, я соскочил на землю, не избежав падения и ушибов, и сразу вскочил, отряхивая с себя землю, содрогаясь от одного прикосновения к ней. Животные в стойлах мычали и блеяли. Отчаянно кричал козел, вытаращив дикие глаза. И тут земля содрогнулась.

Земля забилась и задрожала; загрохотали камни – это разрушился дом. Жена земледельца закричала хриплым от ужаса голосом, ее муж откликнулся с поля. Дети заревели, залаяли псы. Дурнота оставила мою голову и живот.

«Кончилось, – подумал я, – но откуда же тогда этот страх?»

Заяц метнулся мимо меня, едва не коснувшись ноги, и огромными прыжками понесся к верхушке холма. Тогда я увидел, что вода возвращается.

Бухта вновь наполнялась – не с той лукавой неспешностью, с которой отступала вода, – по ней бежала огромная волна, облизывавшая оба берега. Она прошла над Псифийским молом и, словно детские игрушки, сорвала привязанные к нему лодки. Соленое море добежало до самой дороги, перехлестнуло ее, выплеснулось на возделанную землю и выдохлось, а потом отступило в свои пределы. Настала мертвая тишина, но, прежде чем вновь послышались крики, я услышал на севере у дороги отчаянное конское ржание, с которым сливался рев быка.

Я не спрашивал, что это. Это ревел мой рок.

И тут, покрывая шум боевым кличем выехавшего на битву царя, прозвенел голос, который я узнал бы среди тысячи. И оборвался внезапно. Дико заржали кони, захлебнулись и вновь заржали. С ужасом откликнулась моя собственная пара, бившаяся в постромках возле опрокинутой колесницы.

Я бросился к ним, потянул запутавшийся узел и кликнул на помощь, но селяне копошились в своих руинах; когда рядом ступает бог, не слышен голос царя. Пришлось обрезать кинжалом упряжь на охромевшей лошади и связать поводья. Коню хватит сил довезти меня.

Прежнюю дорогу трудно было узнать. Теперь ее покрывали ил, мусор и груды камней, перерезали канавы с водой. Конь перешел на шаг, он скользил, оступался, спотыкался, и я не смел подгонять его. Несколько лет назад я еще мог бы бежать быстрее.

В грязи бились и дергались умирающие рыбы; возле дороги раздалось шипение – испугавшийся конь едва не сбросил меня, – это огромный дельфин со свистом выпускал воздух сквозь дыхало и пытался сдвинуться в сторону моря. Дорога поднималась – склон здесь крут – и скоро должна была уйти за пределы потопа. Но я все еще слыхал ржание лошадей в том же самом месте, что и прежде… Лишь иногда они умолкали, как, бывает, устает кричать попавший в западню зверь. Бык заревел вновь – в ярости или от муки. Стараясь справиться с конем, вновь ощутившим испуг, я ждал другого голоса, но он молчал.

Дорога огибала вершину холма. То, что я увидел на ней, заставило меня соскочить с коня и броситься вперед.

Менее чем в полете стрелы от меня на берегу ниже дороги в путах бились окровавленные звери; три коня напрасно пытались вырваться из упряжи. А над ними, перекрывая дорогу, с которой они свалились, опустив голову, стоял черный бык. Он мычал от страха и гнева и всякий раз дергался, пытаясь ударить по дороге копытом. Волна, унесшая животное из родного стойла, заставила его охрометь. Покрытый илом и водорослями, он сумел здесь выбраться на землю… Черный бык Посейдона, бык из моря.

Внизу уже были люди; пока я бежал, они приступили к коням. Мелькнули и обагрились тесаки. Кони с коротким ржанием прощались с жизнью; хлынула алая кровь, движения утихли. Люди столпились, нагнулись…

Когда я спустился вниз, они уже обрезали поводья, высвободив его, и как раз вытаскивали щепки разбитой колесницы, словно копья, пронзившие его тело. Сын мой лежал изломанный, как и кони, во всем великолепии истерзанной и разодранной плоти, на камнях и песке, покрытый морской грязью. Но звери уже утихли – их боль отлетела – и сделались мертвым мясом; он же еще стонал и двигался. Глаза его оставались открыты и смотрели прямо на меня с залитого кровью лица.

Люди звали меня, говорили мне, кто лежит здесь. Наверно, они решили, что видят обычного путника – пешего, грязного, побитого волной, – и хором выкрикивали новости, как свойственно тем, кто испытал потрясение. Селяне работали на поле вверху, но дом их выдержал толчок, и они все видели. Они рассказали, в какую сторону метнулись кони юноши во время землетрясения, но он каким-то чудом удержал их. Но прихлынула вода и вынесла прямо перед ним на сушу быка. А потом… Они показали на перерезанные поводья, все еще захлестнутые вокруг пояса двойным узлом колесничего.

Ипполит оперся рукой о землю, чтобы подняться, но, вскрикнув, повалился навзничь; спина его была перебита. Кто-то произнес:

– Кончился.

Но глаза сына снова открылись. Земледельцы заспорили о том, из чьего стойла унесло этого быка и кому он теперь должен принадлежать; кто-то сказал, что его нужно принести в жертву Посейдону, чтобы бог не разгневался и не нанес нового удара. Но тот, кто перерезал поводья, сказал мне:

– Вот что, друг. Лучше, когда плохие вести приносит незнакомец. Не сходишь ли ты в Трезен известить царя?

Я ответил:

– Мое имя Тесей, я отец его.

Открыв рты, они приложили руки ко лбу, тем не менее невольно ощупывая взглядами мою грязную и неопрятную фигуру. Таким же, как они сами, спотыкаясь и оступаясь, шел я к ним, и они не обратили внимания на мое лицо. Я послал людей за носилками, а один из них предложил мне свою одежду, чтобы я мог унять кровь; а потом мы остались вдвоем.

Кровь текла из дюжины ран, она изливалась и внутрь его тела. Я знал, что исцеления не будет… и, зная, склонялся над ним в бесполезных хлопотах и говорил, говорил… Сказал, что знаю все, и просил у него только дать знак. Глаза сына оставались пусты. Но потом выражение их изменилось, и губы его шевельнулись. Ипполит заговорил – но не со мной. Он не узнал меня, ведь умирающим приятно любое общество. Он сказал:

– Даже боги несправедливы.

Потом он притих, я положил руку ему на лоб, поцеловал сына и вновь попытался добиться от него понимания. Не знаю, слышал ли он меня. На мгновение глаза его полупроснулись; в горьком одиночестве глядел он перед собой, а потом взор его снова померк. Кровь проступила сквозь ткань, и лицо стало еще бледнее.

Наконец явились люди с плетеными носилками. Когда мы начали перекладывать Ипполита на ложе, он громко вскрикнул, но трудно было понять, ясен ли еще его ум. Я помогал нести его; наконец подошли двое – они убили быка, потому что не могли прогнать его. Мы вынесли Ипполита на дорогу, и люди спросили:

– Нести его в дом, владыка? Или сразу в Трезен?

Я услышал его вздох, рука сына шевельнулась. Я прикоснулся к ней и сказал:

– Нет. В Эпидавр.

Тут его пальцы обхватили мою ладонь.

Облака расступились. Над морем еще стояла тьма, но над горами уже открылась синева. Птицы громко щебетали, как всегда после землетрясения, – радовались жизни и напоминали другим о границах своих участков. Кто-то отправился вперед за помощью, Ипполит был слишком тяжел, чтобы мы могли донести его одни. Ипполит лежал тихо, и я надеялся, что он не испытывает боли, но, когда носилки тряхнуло, я заметил, как стиснулись зубы сына.