Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Я сказал ей:
– Со дня рождения все мы в руках мойры. Ты выполнила свой долг. Я тоже.
Она дернулась и закашлялась. А потом проговорила голосом хриплым, но громким (она же была элевсинкой):
– Проклятие мое не исполнилось. Ты явился с предзнаменованиями. Но я – хранительница мистерии. Что мне оставалось делать?
– Тяжкий выбор лег на тебя, – ответил я.
– Я выбрала, но ошиблась. – Она отвернула от меня лицо.
– Воистину темны пути судьбы, – отвечал я. – Но незачем было устраивать мою смерть от рук собственного отца.
Приподнявшись на локте, она закричала:
– Что такое отец! Ничто! Что есть муж – тоже ничто! Я должна
Отпив, она закрыла глаза, чтобы передохнуть. Прикоснувшись ладонью к ее руке, я заметил, какая она влажная и холодная.
Царица проговорила:
– Я ощущала, что близки перемены. Прежний Керкион хотел слишком многого. Даже мой собственный брат… А потом явился ты, эллин, Миртовая роща породит кукушонка… Тебе и впрямь уже девятнадцать, как ты говорил?
Я отвечал:
– Нет, но я воспитан в царском доме.
Она продолжала:
– Я воспротивилась воле ее и теперь втоптана в пыль.
– Время приносит перемены. Не знают их лишь блаженные боги.
Она зашевелилась: яд не давал ей покоя. Старший ее ребенок, смуглая девочка лет восьми или десяти, проскользнув мимо стражи, в слезах подбежала к матери и, прижавшись к царице, начала спрашивать, правда ли, что она умирает. Усилием воли царица заставила тело свое успокоиться и, погладив ребенка по голове, отвечала, что скоро ей будет лучше, а потом велела женщинам увести девочку. Мне она сказала:
– Дай мне быстрый корабль и вместе с моими детьми отпусти в Коринф, там мои родичи позаботятся о нас. Я хочу умереть на Священной горе, [74] если у меня хватит на это сил.
Я разрешил ей уехать, а потом произнес:
– Я изменю вид жертвоприношения, но отменять поклонение Матери не собираюсь. Все мы – ее дети.
Закрытые глаза ее распахнулись.
– Дети и мужи хотят получить все, ничего не отдав. Жизнь завершается смертью, и тебе этого не отменить.
74
Имеется в виду Килленская гора возле Коринфа, посвященная Гермесу, который родился на ней.
Носилки подняли и понесли, но жестом руки я остановил их и, пригнувшись к ней, спросил:
– Прежде чем уйдешь, скажи: нет ли в твоем чреве моего ребенка?
Повернув голову, она прошептала:
– Я приняла зелье. Он был еще только с палец, но я увидела, что это мальчик. Так что я поступила правильно: над твоим сыном тяготеет проклятие.
Я махнул воинам, и они понесли ее к кораблям. Женщинам, шедшим за нею, я сказал:
– Соберите драгоценности царицы и все, в чем она может нуждаться.
Забыв о своей скорбной торжественности, они рассыпались, похожие в своих траурных одеяниях на муравьев, чье гнездо разрушила мотыга. На склонах женщины города переговаривались, будто скворцы. По обычаю берегового народа их девушки и женщины влюблены в своего вечно молодого царя, которому не суждено состариться. Поэтому сейчас они не знали, что им делать.
Я глядел вслед носилкам, когда высокая седовласая женщина, на груди которой лежало тяжелое золотое ожерелье, не стесняясь, как истинная минойка, подошла ко мне и проговорила:
– Царица одурачила тебя, мальчик. Она не умрет. Если тебе нужна ее жизнь, сходи и возьми ее.
Я не стал расспрашивать, почему она ненавидит царицу, и только ответил:
– Я видел на ее лице печать смерти, а она мне знакома.
Женщина
сказала:– О да, конечно, сейчас ей плохо. Но в юности она принимала настой змеиного яда, и ее кусали молодые змейки, чтобы сделать тело стойким к яду. Таков обычай святилища. Боль не оставит ее еще несколько часов, а потом она встанет и будет смеяться над тобой.
Я покачал головой:
– Пусть участь ее решит богиня; незачем вставать между госпожой и служанкой.
Женщина повела плечами:
– Тебе потребуется новая жрица. Возьми мою дочь, она из царского рода и понравится любому мужу. Смотри, вот она.
Я удивленно поднял брови, впрочем, можно было и расхохотаться при виде этой бледной послушной девочки и мамаши, рвущейся править Элевсином. Я повернулся к женщинам царицы, все еще бегавшим вниз-вверх по лестнице. Только одна, забыв про хлопоты, стояла возле расщелины, молча глядя на всю суету. Та самая, что в мою брачную ночь лежала здесь, оплакивая мертвого царя.
Я поднялся к ней, взял за руку и повел за собой; в страхе она упиралась, вспомнив, наверно, как ненавидела, не скрывая от меня своих чувств.
– Вот вам жрица, – сказал я народу. – Ее не радует кровь убитых мужей. Я не возлягу с ней, только семя бога способно родить урожай. Но она будет возносить жертвы, читать знамения, будет приближенной богини.
И я спросил ее:
– Ты согласна?
В смятении поглядела она на меня – неожиданность заставила ее забыть всякие хитрости – и ответила, словно дитя:
– Да. Но я не буду никого проклинать, даже тебя.
Я улыбнулся, но потом слова эти вошли в обычай.
Затем я принялся раздавать посты собственным людям – из тех, что упорствовали и не желали покориться женщинам. Некоторые из них хотели, чтобы я вообще лишил женщин любой власти в этой земле. По молодости я и сам склонялся к подобному мнению, однако решил, что тогда они объединятся против меня в своем ночном женском чародействе. Одну из двух, приятных для моего глаза, я был бы рад держать возле себя. Однако я не забыл Медею, одурачившую мужа столь мудрого, как мой отец. Кроме того, нельзя было забывать о старухах, по полвека правивших своими очагами; здравого смысла у них куда больше, чем у какого-нибудь ретивого вояки, озабоченного лишь собственным положением; к тому же магия магией, но у них была бездна родни, кроме того, они привыкли командовать мужами. Поэтому, поразмыслив о правлении женщин, я не стал отменять его в Элевсине, однако назначил на нужные посты жен кислого норова, находивших удовольствие в придирках к собственным товаркам. И они лучше мужей преградили путь к возвышению своим сестрам. Через несколько лет женщины Элевсина явились ко мне просить, чтобы я снял их начальниц и назначил мужчин. И я воспользовался этой возможностью.
На вторую ночь после того, как я принял царство, был назначен большой пир, и знатные мужи Элевсина сошлись в царском чертоге. На мясо пошел захваченный скот, питья тоже хватало. Мужи радовались новообретенной свободе и пили за предстоящие добрые дни. Победа услаждала мои уста, я радовался, что воспарил над мужами и никто более не считает меня за пса. И все же во время пира чего-то не хватало: без женщин он казался грубой попойкой полудиких горцев. Мужи допились до безрассудства, они бросались костями и выставляли себя на посмешище россказнями о том, на что они способны в постели, – чего бы не посмели делать в присутствии женщин, непременно осмеявших бы хвастунов. Пир этот скорее напоминал походный, а не такой, какому место в царских палатах. Но в ту ночь он сослужил мне службу.