Тесей. Бык из моря

В Лабиринте музыка – дело слуг. А Астерион не подозревал, что сын царя может так владеть ею. Я увидел, как зашмыгали носами критяне, и понял, что они не станут смеяться надо мной. В конце концов они обступили меня толпой; тут я понял, кто из них служит Астериону, и порадовался тому, что у него еще не так много прихвостней. Однако Астериону не к чему было придраться: я просто выполнил его просьбу.

Той ночью я сказал Ариадне:

– Я был сегодня в нижнем дворце. Ты права: его следует остановить, и поскорее.

– Я знаю, – отвечала она. – Я и сама думала убить его, но не знаю, как это сделать.

Руки мои ощущали ее мягкое тело – словно у голубки в гнезде. Пусть он и был единоутробным братом ее, дикие эти слова не потрясли меня: она всегда была одинока и не знала, у кого просить защиты. Я сказал:

– Молчи и слушай. Я мог бы послать весть на родину, и они отправили бы сюда корабли. Но что будет потом? Ты же понимаешь – это война. На чью сторону станут критяне?

В темноте она перевернулась на живот и задумалась, подперев подбородок руками.

– Они будут сражаться лишь за себя и восстанут против эллинских домов, когда их вожди уйдут на войну. Начнется ужас, кровь будет повсюду. Но так поступил бы и Астерион, именно для этого ему и нужны критяне. Ну а когда он возьмет власть, то уж позаботится, чтобы это восстание оказалось последним. Они пойдут на смерть, чтобы заслужить себе еще более тяжелые цепи. – Она опустила руки и положила на них голову, потом заговорила: – Но если…

– Да? – спросил я, поглаживая ее по волосам. Но она качнула головой:

– Надо подумать. Погляди-ка, где уже Орион, как быстро пролетела ночь!

Мы начали прощание, на это ушло много времени, и более не говорили об этом.

Я уже успел перенести столько оружия, что хватило бы для каждого танцора на Бычьем дворе, если вооружать и мужчин и женщин, и тогда сообщил о выбранном месте Аминтору – на случай моей смерти. Девушки спрятали в своей спальне около тридцати кинжалов.

Настала зима, и игры иногда отменяли – из-за снега или дождя; миновали те времена, когда жители Лабиринта в любую погоду выходили на арену, чтобы почтить бога. В такие дни мы практиковались на Дедаловом быке; устраивали ристалища: юноши против девушек, или, разделившись по жребию, плясали, когда ощущали скуку, – словом, делали все, чтобы сохранить форму.

Третье время года пребывали мы на Бычьем дворе. Теперь мы во всех подробностях знали, что может произойти с танцорами – с телятами Посейдона, как называют нас критяне. Мы знали, что дарует нам жизнь, а что губит, от чего танцор может погибнуть на первой неделе, а от чего через полгода. Однажды, когда мы наблюдали за борьбой девушек (жрицы не позволяют им бороться с парнями), Аминтор тронул меня за руку и негромко сказал:

– А Хриса-то как подросла.

Глаза наши встретились. Можно было ни о чем более не говорить. Когда мы оставили Афины, ей было всего четырнадцать; теперь она превратилась в настоящую эллинку – от головы до пят. Если ей суждено жить, Хриса сделается похожей на деву-богиню, стройную и высокую. А рослым девушкам не уцелеть на арене.

Я ответил Аминтору:

– Корабли придут, когда кончится зима, перед сильными весенними ветрами.

Когда он отвернулся, я измерил взглядом и его рост. Аминтор и сам вырос – на целых три пальца.

Он сделался мне дорог. Мы столько работали вместе, что он угадывал мгновение моего прыжка раньше, чем я на него решался. Во дворце нас считали любовниками. Мы не отрицали этого, что позволило нам избавиться от приставаний кносских придворных с их цветами, печатями и жеманными стихами и ночными свиданиями, что нередко давало повод для веселья. Позже это всеобщее убеждение сослужило нам хорошую службу: мы могли, не опасаясь подозрений, переговариваться о тайных делах, ну а теперь, когда мои блуждания от женщины к женщине закончились, наша предполагаемая связь избавляла меня от излишнего внимания.

Но в ночь перед игрой с быком я всегда оставался один, а иногда и в предшествующую ей – если ощущал, что глазомер подводит меня. Воздержание это стоило мне в те юные годы большого труда, но после нашей с ней встречи я даже не поцеловал другую женщину. Ведь я и мои люди были далеко от дома, и ни закон, ни воины не помогали мне быть царем – я мог рассчитывать лишь на себя; царство мое было невелико, самая тонкая трещина могла разрушить его.

Когда я говорил ей, что не смогу прийти, она никогда не корила меня, во всяком случае словами. Но я понимал ее чувства по прикосновению рук. Она хотела бы услышать от меня: «Пусть скорее приходит завтра, пусть я достанусь быку, пусть погибнут мои люди, все это ничто в сравнении с ночью, проведенной в твоих объятиях».

И она ответила бы: «Нет, не приходи, даже не думай. Клянусь, ты не найдешь меня здесь».

Она просто хотела услышать от меня эти слова. Но я был молод и видел в своем призвании священный долг, нарушением которого нельзя радовать девушку, как ниткой бус. В те годы одним ухом я всегда прислушивался к гласу бога.

(Теперь ничто не мешает мне порадовать женщину подобным образом. Бог более не говорит со мной, после того как мой сын погиб на скалах у моря. Я ощущал тогда, что земля предупреждает меня, и сказал ему: «Бойся гнева Посейдона». Но сказал так, что выбор остался за ним, – я был слишком раздражен. Он усмотрел в этих словах проклятие, и я промолчал. Я наблюдал, как он отъезжает – высокий парень на упряжке рослых трезенских коней, – направляясь к той узкой дороге. Я промолчал тогда. А теперь молчит бог.)

Но я все еще помню, хотя это было давно, какими были наши встречи в ночь после игры: словно неразбавленное вино, смесь огня и душистого меда, оправдывающая разлуку. Помню, как плакала она над какой-то дурацкой ссадиной – первой после того, как мы стали любовниками. Потом я спросил:

– Ты придумала что-нибудь?

– Да, – отвечала она, – я завтра тебе все расскажу.

– Почему не сейчас? – осведомился я.

Но она сказала, что разговор будет долгим и сегодня для него у нас нет времени. А потом укусила меня – как тихий котенок. Она нередко оставляла мне на память отпечатки собственных зубов. Но кого удивишь синяком на Бычьем дворе?

На следующую ночь, направляясь к ней подземельем, я заметил в тени храмового склада какое-то движение. Я потянулся к поясу за самодельным кинжалом; тут фигура выступила на свет, это оказалась она. Мы обнялись между позолоченной погребальной колесницей и полками с куклами. На ней был уже знакомый мне черный длинный плащ.

– Пойдем, – сказала она, – тебе нужно кое с кем поговорить.

Она сняла с полки круглый глиняный светильник – такой легко погасить, прикрыв отверстие. Я хотел было обратиться к ней с расспросами, но она приложила пальцы к моим губам и шепнула:

– Тише. Нам придется пройти подо всем дворцом.

Она провела меня мимо комнаты, где хранились архивы, и повернула в сторону. Тут оказалась еще одна нить – привязанная к другому столбу.

Мы шли, виляя по самым недрам Лабиринта, мимо грубой старинной кладки; стену эту сложили, должно быть, или титаны, или самые первые люди. Это были подвалы самой древней части крепости, которую возвел еще критский Минос, и с тех пор на этом месте сменили друг друга два дворца. Могучие опоры, укрепленные кровью тысячи жертв, выдержали гнев Посейдона, обрушившего все стены, что поднимались над землей.