Тетрадь первая
Шрифт:
Пишу из комнаты (именно из, а не в!).
ждали |
Как знали | и звали… как сладко веяли
Азалии, далии над Офелией
Как ткали и пряли ей ризы бальные
Азалии, далии и ветви миндальные
О, сладость — дай ее!
О, младость — дли ее!
Азалии, далии,
Азалии, лилии…
(Не пригодилось, ибо ни азалии, ни далии не пахнут, следовательно: не веют.)
дело
Дитя — не в Гамлете!
В любви мы лишены главного: возможности рассказать (показать) другому, как мы от него страдаем.
Следствие: другой, которому мы еще можем рассказать, т. е — любовь к другому, т. е. опять: невозможность
Любовь: друг (тот кому можно) ставший другим (т. е. тем кому нельзя), т. е. чужим, т. е. врагом.
Невозможность — того или иного высказывания — есть уже начало страдания от другого, т. е. наша невозможность (рассказать другому что бы то ни было) наше страдание опережает: сначала: нельзя, потом: страдание, что нельзя: потом само страдание от другого. Сама невозможность уже есть страдание, хотя бы никакого страдания (к<отор>ое невозможно рассказать) еще не было. «Если ты мне сделаешь больно, я даже не смогу тебе пожаловаться, значит — ты мне меньше и дальше другого» [126] . Почему же «не смогу», а главное: откуда же «не смогу». Оттуда — откуда всё (знание). Знание наперед (в случае опыта — назад) невозможностей: своих и любви. Инстинкт оленя, рожденного преследуемым. Самозащита слабого, нет: заранее побитого. А почему (не смогу)? Да потому что ты мне тогда сделаешь еще больней — т. е. опять знание (наперед или назад) безжалостности, больше: порочности любви.
126
а если дальше и меньше — так и больно.
Итак: заведомая невозможность обнажить предполагаемую (NB! неизбежную) рану эту рану создает.
В момент писания мне всё ясно, будет ли мне всё так же ясно в момент читания?
(Правда поэтов — тропа зарастающая по следам. 1932 г.)
— Здесь что-то скрыто, надо ОТРЫТЬ. Мне — первой.
(Чтение поэтов)
Утрата друга и приобретение врага.
(Любовь)
Друг — врач, любимый — враг.
Посвящение Февраля.
Крыло Вашего отлета (большое косое облако в вечер того дня).
Пишу Вам в легкой веселой лихорадке, казалось бы — предотъездной, но — предсмертной (я не боюсь больших слов, потому что у меня большие чувства: вернее: не слова у меня большие, а — чувства). Пастернак, я не приеду. У меня болен муж, и на визу нужно две недели. Если бы он был здоров, он бы м. б. сумел что-нибудь устроить, а так я без рук. На визу нужно две недели: разрешение из Берлина, свидетельство о тяжелой болезни родственника (где его, где — ее — взять??) — здешняя волокита. У меня здесь (как везде) ни друзей, ни связей. Я уже неделю назад узнала от Л. М. Э<ренбург> о Вашем отъезде: собирается… Но сборы — это месяцы! Кроме того, у меня не было Вашего письменного разрешения, я не знала, нужно Вам или нет, я просто опустила руки и ждала. Теперь знаю, но поздно. Пишу Вам вне лукавства и расчета и вне трусости (объясню). С получения Ваших Тем и Варьяций, нет раньше, с известия о Вашем приезде я сразу сказала: Я его увижу [127] . С той лиловой книжечки я это превратила в явь, т. е. принялась за большую книгу прозы (Земные приметы, вроде дневника) т. е. переписку, рассчитав ее окончание на половину апреля. Работала, не разгибая спины, все дни. — Гору сдвинуть! — Какая связь? Ясно. Так вскинуться я не вправе (перед жизненной собой). У меня (окружающих) очень трудная жизнь, с моим отъездом — весь чортов быт на них. Но я <фраза не окончена>. Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Это я и делала. Теперь поздно: книга будет, а Вы — нет. Вы мне нужны, а книга нет.
127
и увидела же — на горе, можжевельником. 1932 г.
Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду, не больше — ложь! Этот романтизм я переросла, как и Вы) не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! — Больше чем сейчас — нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться).
Всё равно, это чудовищно — Ваш отъезд, с берлинского
ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа отъезда) буду провожать Вас — пока души хватит.Не приеду потому что поздно, потому что я беспомощна, потому что Слоним [128] , например, достанет разрешение в час, потому что это моя судьба — потеря.
128
Слоним Марк Львович (1894 — 1976) — литературный критик, один из редакторов журнала «Воля России».
А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду жить этим все два года напролет. И если за эти годы умру, это (Вы!) будет моей предпоследней [129] мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю, я 16-ти лет два года подряд, день в день, час в час любила Герцога Рейхштадтского — Наполеона II — любила сквозь всё и всех, слепая жила: Пастернак, я себя знаю.
Вы — мой дом, в Вас я буду думать домой каждую секунду, я себя знаю. Сейчас весна. (У меня много записано в тетрадку о Вас эти дни. Когда-нибудь пришлю.) Сейчас у меня мысли путаются: как перед смертью: ВСЁ нужно сказать.
129
а что — последней? Вру, конечно, — конечно последней.
Предстоит огромная бессонница Весны [130] и Лета, я себя знаю, каждое дерево, которое я облюбую глазами, будет — Вы. Теперь мгновенная самооборона: как с этим жить? Все эти бесконечные вечера, костры, рассветы — здесь русские всё время жгут костры — я себя знаю, я заранее в ужасе. Тогда, летом, я это остановила, перерубила отъездом в другую страну, всё то осталось на каменном отвесе берлинского балкона и в записных книжках. Но сейчас я никуда не уеду, никуда не уйду. Всё это (Вы) уже во мне. Пастернак, я доехала.
130
«Весна наводит сон… Уснем!» — да, ибо каждая вещь равна своему обратному.
Теперь резко: что именно? В чем дело? Я честна и ясна: СЛОВА — клянусь! — для этого не знаю. (Перепробую все!) Насколько не знаю — увидите из февральских стихов. Знаю только, что встреча с Вами была бы для меня некоторым освобождением от Вас же, выдохом, — Вам ясно? Законным. Ведь лютейшего соблазна и страшнейшей безнаказанности [131] нет: пространства!
А теперь, просто: я ЖИВОЙ человек и мне ОЧЕНЬ больно. Где-то на выс'oтах себя — нет, в сердцевине — боль. Эти дни (сегодня 9-ое) до Вашего отъезда я буду очень мучиться.
131
Другие бы сказали — наказания!
(9 — 18-ое — девять дней, девять дён — досмертья.)
Февраль 1923 г. в моей жизни — Ваш. Делайте с ним что хотите.
Пастернак, два года роста впереди, до Веймара. (Вдруг — по-безумному — начинаю верить!) Буду присылать Вам стихи. О Вас (поэте) буду говорить другим: деревьям и, если будут, друзьям. Ни от одного слога не отрекаюсь, но Вам это тяжело, буду молчать. Но тогда остается одно: о себе к Вам (в упор) — то, чего я так тщательно (из-за Вас же!) не хотела. Это будут — стихи.
Слово о Вашей мысли навстречу моей вечной [132] остается в силе. Другое, которое Вам было неприятно, должна истолковать. «Сумейте» не значит: «выучитесь». — «Сделайте чудо, наконец» — увы, относится ко мне, а не к Вам: т. е. будьте концом этого наконца, — после стольких не-чудес будьте чудом — Вы.
…Мы еще ни о чем не говорили. В Веймаре будет долгий разговор.
Непосредственно после этого письма Вы получите другое, со стихами. Сделайте мне радость, прочтите их только в вагоне, когда поезд тронется. Чтобы я с Вами простилась — последней. Вторая просьба: оставьте верный адрес.
132
смысл: permanente (постоянный (фр.)). 1932 г.