Тетушка Хулия и писака

Бард и отец Гумерсиндо нередко вместе бродили по улицам Лимы, где Крисанто (наверное, все художники находят истоки своего творчества в самой жизни?) искал героев и темы для своих песен. Его искусство, в котором сочетались традиции, история, фольклор и народные поверья, обессмертило популярные персонажи и традиции Лимы. В загонах, что рядом с площадью Серкадо и в квартале Санто-Кристо, Маравильяс и отец Гумерсиндо наблюдали за подготовкой к петушиным боям, которые обычно проходили в колизее «Сандия»; там и родилась знаменитая мелодия маринеры «Будь осторожна с сухим перцем, мама». Отдыхая на площади около Кармен-Альто, они смотрели, как кукольник Монлеон развлекает окрестных жителей своими тряпичными марионетками. Его представление подсказало Крисанто тему вальса «Девушка из Кармен-Альто» (начинается он так: «У тебя проволочные пальчики и соломенное сердце, ах, моя любовь»). Без сомнения, во время этих прогулок по традиционным уголкам старой Лимы Крисанто повстречал старушек в черных платках, о которых рассказывает вальс «Богомолочка, разве не была ты женщиной когда-то?..». Наверное, здесь же он видел драки между подростками, о чем поведал в польке под названием «Уличные мальчишки».

Около шести часов вечера друзья расставались: священник возвращался в церковь — помолиться за упокой души каннибала, убитого в Кальяо, а композитор отправлялся в сарайчик портняжки Чумпитаса. Здесь в компании с самыми близкими друзьями — контрабасистом Сифуэнтесом, трещоточником Тибурсио, певицей Люсией Асемилой (?), гитаристами Фелипе и Хуаном Портокарреро — он репетировал новые песни, создавал аранжировки, а когда опускалась ночь, кто-нибудь доставал заветную бутылочку писко. За музыкой, разговорами и выпивкой проходили часы. Уже поздней ночью друзья шли обедать в какой-нибудь ресторан, где музыкант был непременным почетным гостем. Иногда его ждали на праздниках — днях рождения, обручениях, свадьбах — или на собраниях какого-нибудь клуба. Возвращались на заре, и друзья обычно прощались с композитором-инвалидом у ворот его дома. Как только они расходились по домам спать, в переулке вновь возникала маленькая искривленная тень и слышались шаркающие, неуклюжие шаги. Он шел в сырую ночь, таща за собой под зимним моросящим дождиком в предрассветном тумане свою гитару и усаживался на знаменитую скамью у пустынной площади Санта-Аны напротив монастыря Босоножек. И тогда бродящие на заре коты слышали самые нежные аккорды, когда-либо извлекавшиеся из земной гитары, самые пылкие песни, когда-либо созданные человеком в любовной музыке. Набожные прихожанки, нередко застававшие его на рассвете поющим и плачущим перед монастырем, пустили подлый слух, будто музыкант, опьяненный тщеславием, влюбился в Божью Матерь и поет ей на восходе серенады.

Шли недели, месяцы, годы. Слава Крисанто Маравильяса восходила, подобно солнечному диску над землей, вместе с его музыкой. Тем не менее никто, даже самый закадычный друг музыканта приходский священник Гумерсиндо Литума, бывший полицейский, зверски избитый собственной женой и детьми (вероятно потому, что он разводил крыс?), тот, который услышал глас Божий, будучи на пути к выздоровлению от перенесенных побоев, не подозревал о неизбывной страсти барда к постриженной в монахини сестре Фатиме, которая все эти годы готовилась к святости. Целомудренная пара не могла обменяться и словом со дня, когда мать-настоятельница (сестра Люсия Асемила?) вдруг обнаружила, что бард обладает мужским естеством (и это несмотря на совершившееся однажды роковым утром в кабинете судьи первой инстанции?). Но на протяжении многих лет они были счастливы уже тем, что могли видеть друг друга, хотя и ценой больших усилий и лишь издалека. Став монашкой, сестра Фатима, как и ее подружки по монастырю, читала молитвы в церкви: монахини конгрегации Босоножек совершали службу все двадцать четыре часа в сутки, сменяясь попарно. Дежурные монахини были отделены от публики деревянной решеткой, но, несмотря на затейливую резьбу, сквозь нее все же можно было разглядеть друг друга. Это в значительной мере объясняет набожность барда Лимы, из-за которой тот нередко подвергался насмешкам соседей. На эти насмешки Маравильяс ответил заунывной песней «Да, верующий я…».

Действительно, Крисанто много времени в течение дня проводил в церкви монастыря Босоножек. Он, то и дело заходя сюда, крестился и бросал взгляды на решетку. Если — и тут сердце его сжималось, пульс учащался, и по спине бежали мурашки — через квадратные прорези деревянной ширмы на одной из ступеней он узнавал сестру Фатиму, всегда скрытую силуэтами в белых одеяниях, Маравильяс тут же преклонял колена на каменных плитах колониальных времен. Он слегка нагибался — при его внешности трудно было определить, стоит ли он лицом или в профиль, — и в этой позе казалось, что он погружен в созерцание алтаря. На самом же деле глаза его не отрывались от белоснежных хламид и накрахмаленных повязок и воротников, скрывавших его любимую. Иногда сестра Фатима прерывала молитву, переводя дух, словно спортсмен перед тем, как удвоить свои усилия, поднимала глаза к алтарю (будто на нем выведены кроссворды!) и тогда различала неясное отражение силуэта съежившегося Крисанто. Неуловимая улыбка появлялась на бледном лице монашки, и в сердце ее вспыхивало нежное чувство при виде друга своего детства. Их взгляды встречались, и в эти мгновения — сестра Фатима считала своим долгом опускать глаза — друг другу высказывалось многое (скорее всего заставлявшее краснеть ангелов небесных). Да-да! Та самая девочка, чудом спасшаяся из-под колес автомобиля, ведомого коммивояжером медицинских препаратов Лучо Абрилем Маррокином (он сбил ее солнечным утром в окрестностях города Писко, тогда малютке не было еще и пяти лет), и из благодарности к святой деве Фатиме ставшая монахиней, когда пришло ее время, в одиночестве кельи почувствовала искреннюю любовь к барду из Барриос-Альтос.

Крисанто Маравильяс смирился с тем, что не сможет обладать своей возлюбленной и их отношения навсегда останутся платоническими, поддерживаемые свиданиями в церкви. Но он не мог смириться с мыслью (она всегда мучительна для тех, чья красота заключена в таланте), что сестра Фатима никогда не услышит его музыки и песен, источником вдохновения которых она была, сама того не ведая. Бард предполагал (хотя для каждого, кто видел толщину монастырских стен, в том не было сомнения), что до слуха любимой не долетали серенады, исполняемые им на заре, несмотря на угрозу воспаления легких, вот уже на протяжении двадцати лет. Однажды Крисанто Маравильяс включил в свой репертуар песни на религиозно-мистические темы: о чудесах святой Розы, о подвигах (скорее всего зоологических?) святого Мартина Поррийского, легенды о мучениках и осуждения пилатов — все это исполнялось после народных песен. Нововведение нисколько не убавило популярности композитора, напротив, оно завоевало ему легион новых фанатичных поклонников — священников и монахов, монашек, членов организации «Католическое действие». Народная музыка, облагороженная новой — святой — тематикой, впитавшая в себя аромат ладана, перешагнула стены салонов и клубов и зазвучала там, где прежде ее невозможно было себе и представить — в церквах, во время крестного хода, в богадельнях, семинариях. Хитроумный план растянулся на десять лет, но увенчался успехом. Монастырь Босоножек не мог отвергнуть предложение, полученное от любимого композитора верующих, от поэта религиозных конгрегации, певца крестных ходов, — предложение заключалось в том, чтобы дать концерт в монастырской часовне и внутренних залах в пользу миссионеров, проповедующих в Африке. Архиепископ Лимы — воплощенная мудрость в пурпурной мантии и великолепный музыкальный слух — сообщил, что дает согласие на проведение этого благочестивого акта и на несколько часов снимает обет уединения с сестер Босоножек, чтобы они могли насладиться музыкой. Он даже сам со свитой достойнейших прелатов намеревался посетить концерт.

Важнейшее из важных событие Города Вице-королей состоялось в день, когда Крисанто Маравильяс был в расцвете лет (пятидесяти?). Это был человек со лбом мыслителя, широким носом, орлиным взглядом; его отличали праведность и доброжелательность, в его физическом облике отражалась духовная красота.

Несмотря на то что заранее были розданы персональные приглашения и объявлено, что без них никто не сможет пройти на концерт любимца общества, действительность превзошла все ожидания: полицейский заслон под командованием знаменитого сержанта Литумы и его помощника капрала Хаиме Кончи был сметен толпой, как бумажка ветром. Собравшиеся накануне ночью люди вломились в монастырь и заполнили залы, прихожие, лестницы и вестибюли, но вели все себя уважительно. А приглашенные вынуждены были через потайную дверь проходить прямо на хоры, здесь, столпившись у древних перил, гости приготовились насладиться концертом.

В шесть часов вечера в сопровождении оркестрантов появился бард: улыбка конкистадора, темно-синий костюм, упругий шаг, золотистая шевелюра, развевающаяся на ветру. От оваций прогнулись своды монастыря Босоножек. Прекрасный баритон коленопреклоненного Гумерсиндо Маравильяса возносил «Отче наш» и «Аве Мария», а его медовые глаза искали среди собравшихся знакомые лица.

В первых рядах находился знаменитый астролог профессор (уж не Эсекиель ли?) Дельфин Асемила, который, изучая небеса, вымерял уровни приливов и с помощью каббалистических знаков предсказывал судьбы дамам с миллионным состоянием, а также (великие люди всегда отличаются каким-нибудь хобби вроде игры в стеклянные шарики) питал слабость к креольской музыке. Здесь же рядом, с уголком белоснежного платочка в нагрудном кармашке, с красной гвоздикой в петлице новенького костюма, стоял популярнейший негр Лимы, тот самый, что пересек «зайцем» океан в багажном отделении (самолета?) и начал в этой стране новую жизнь (возможно, подчиняясь гражданскому долгу уничтожения крыс с помощью ядов, обычно производимого людьми родного племени, что и сделало его богатым?). Совершенно случайно в зале находились (такие случайности бывают не то по воле дьявола, не то провидения), привлеченные единодушным преклонением перед музыкантом, «свидетель Иеговы» Лучо Абриль Маррокин, получивший прозвище Бесхвостый после совершенного им подвига (он сам себе отрезал то ли голову, то ли указательный палец правой руки, и все это — ножом для разрезания бумаг?), а рядом — Сарита Уанка Салаверриа, красотка из Ла-Виктории, капризная и изящная, потребовавшая у «свидетеля Иеговы» столь жестокого доказательства его любви. И как можно было не заметить среди нарядной толпы Ричарда Кинтероса из Мирафлореса? Понимая, что такое бывает раз в жизни и более никогда не откроются двери монастыря кармелиток, он пролез сюда, затерялся в толпе, чтобы хоть издали увидеть свою сестру (сестру Фатиму? Сестру Литуму? Сестру Люсию?), заточенную родителями в наказание за кровосмесительную любовь. Зараженные общим любопытством, охваченные желанием увидеть (а не услышать) идола Лимы, сюда прибыло семейство глухонемых Бергуа, никогда прежде не покидавших «Колониального пансиона», где они жили, посвятив себя благородному делу — обучению языку глухонемых нищих детей.

Апокалипсическая трагедия, повергшая город в траур, произошла, когда падре Гумерсиндо Тельо уже начал концерт. Лирический тенор в сопровождении органа выводил последние ноты прелестного кантика «Моя религия не продажна», и сотни людей, словно загипнотизированные, слушали певца, столпившись в прихожих, внутренних двориках, на лестницах и галереях. Овация, вознаградившая отца Гумерсиндо, погубила присутствующих — так всегда мешается добро со злом вроде кофе с молоком. Слишком увлекшись пением, аплодисментами, криками «ура», поздравлениями, зрители спутали первые признаки землетрясения с потрясением, вызванным в них Божьим кенаром. Люди не отреагировали на толчки в первые секунды, когда еще можно было бежать, вырваться, спастись. Под раскаты вулканического гула, от которого лопались барабанные перепонки, они поняли, что трясутся не сами по себе, а это дрожит земля, — но было уже поздно. Три выхода из монастыря (то ли совпадение, то ли Божья воля, то ли недальновидность архитектора) были перекрыты первыми же обвалами; главные ворота были преграждены фигурой каменного преогромного ангела, придавившего и тело сержанта Крисанто Маравильяса, который в сопровождении капрала Хаиме Кончи и полицейского Литумы при первых же признаках землетрясения пытался эвакуировать монастырь. Мужественный гражданин и два его помощника стали первыми жертвами подземного возмущения. Так и кончили свои жизни, как тараканы, раздавленные подошвой сапога, под безучастным гранитным персонажем у святых врат монастыря три мушкетера из пожарной команды Лимы (возможно, в ожидании Страшного суда?).

Тем временем верующие, привлеченные в монастырь музыкой и набожностью, умирали как мухи. За аплодисментами последовал единодушный вой, визг, стон. Благородные камни и могучие балки не устояли перед землетрясением — судорожным и бесконечным, исходящим из недр. Одна за другой трескались, осыпались и рушились стены, погребая под собой тех, кто пытался вскарабкаться на них и выползти на улицу. Так погибли знаменитые истребители крыс и мышей (видимо, семейство Бергуа?). Через несколько мгновений с адским грохотом, вздымая столбы пыли, рухнула галерея второго этажа; будто живые снаряды, будто ядра в человечьем образе летели люди, попадая в людей, сбившихся во внутреннем дворике, в тех, кто устроился там, повыше, чтобы лучше слышать мать Гумерсинду. Так — с расколовшимся от удара о плиты черепом — погиб лимский психолог Лучо Абриль Маррокин, вылечивший от неврастении половину города с помощью средства собственного изобретения (возможно, это средство заключалось в живой игре в палочку?). Но максимальное число жертв в минимальный срок повлекли за собой рухнувшие своды кармелитского монастыря. Так погибла вместе с другими мать Люсия Асемила, столь прославившаяся после того, как она дезертировала из своей прежней секты «свидетелей Иеговы», написав книгу, одобренную Папой Римским: «Осмеяние Ствола дерева во имя Креста».

Смерть сестры Фатимы и Ричарда — порыв любви ведь не могут сдержать ни кровь, ни монашеское одеяние — была еще трагичнее. Огонь уже бушевал целую вечность, а они стояли, обнявшись, невредимые. Вокруг них от удушья, ударов, обвалов гибли люди. Пожар кончился. Двое любовников все продолжали целоваться среди головешек и густого дыма в окружении смерти. Наступил момент, когда можно было бежать на свободу. Тогда Ричард, обняв за талию мать Фатиму, повлек ее к одному из боковых коридоров, разрушенных пожаром. Но любовники успели сделать лишь несколько шагов, как вдруг (что это было: подлость плотоядной земли? Небесное правосудие?) земля разверзлась у них под ногами. Огонь уничтожил крышку, скрывавшую ход в пещеру колониальных времен, где кармелитки хранили останки своих умерших. Брат с сестрой (Люциферово порождение?) упали в колодец, разбившись о слежавшиеся кости.

Дьявол ли их унес? Стал ли ад эпилогом их любви? А может быть, Бог, сжалившись над роковой участью влюбленных, взял их на небеса? Завершилась или продолжится в ином мире эта история из крови, песен, мистики и огня?

XIX

Хавьер позвонил нам из Лимы в семь утра. Слышимость была ужасной, но ни гудение, ни жужжание, мешавшие телефонной связи, не могли заглушить тревогу, звучавшую в его голосе.

— Плохие вести, — сразу же сказал он. — Куча плохих новостей!