Тетушка Хулия и писака

Так и не решив этой проблемы, я пришел к дедушке и бабушке и застал у них мать. Она сидела в гостиной и, увидев меня, картинно зарыдала. Она крепко обняла меня и, целуя в глаза, щеки, теребя пальцами мои волосы, полуохрипшая от слез, все повторяла с безграничной жалостью: «Сыночек, мальчик мой, солнышко мое. Что они с тобой сделали? Что с тобой сделала эта женщина?» Я не видел ее почти год и, несмотря на слезы, отметил, она помолодела и похорошела. Я сделал все возможное, чтобы успокоить ее, и заверил, что со мной никто ничего не делал и я сам по собственной воле решил жениться. Она и слышать не могла имени своей столь неожиданной невестки, при одном упоминании которой рыдания становились еще безутешнее. Временами на мать находили приступы ярости, и тогда она называла тетушку Хулию «эта старуха», «нахалка», «разведенка». Глядя на эту сцену, я вдруг понял одну вещь, которая прежде не приходила мне в голову: гораздо больше, чем сплетни, мать огорчал религиозный вопрос. Она была ревностной католичкой, и ее не столько волновал возраст тетушки Хулии, сколько то, что она была разведена (стало быть, ей запрещалось вторично вступать в церковный брак).

Наконец с помощью дедушки и бабушки мне удалось успокоить мать. Старички были на редкость участливы, доброжелательны и скромны. Дедушка ограничился тем, что сказал, целуя меня, как обычно, в лоб: «Ну, поэт, наконец-то ты явился, а мы уже беспокоились». А бабушка после долгих объятий и поцелуев спросила меня на ухо с хитрецой: «А Хулита здорова?»

Приняв душ и сменив белье — какое облегчение сбросить одежду, в которой щеголял не один день! — я смог поговорить с матерью. Она перестала плакать и уже пила чай, приготовленный бабушкой. Старушка сидела возле нее на подлокотнике кресла и гладила по голове, будто маленькую девочку. Я попытался вызвать у матери улыбку шуткой, правда, весьма дурного вкуса («Мамочка, но ведь ты же должна быть довольна — я женился на твоей давнишней приятельнице!»), потом коснулся самых тонких струн, поклявшись, что не брошу занятий и защищу диплом юриста, а возможно, даже изменю свое мнение относительно перуанских дипломатов («Те, кто не идиоты, — гомики, мамочка!») и пойду работать в министерство иностранных дел, о чем она всегда мечтала. Постепенно мать оттаивала и, хотя лицо ее сохраняло скорбное выражение, стала спрашивать меня об университете, о моих отметках, о работе на радио, даже пожурила меня за неблагодарность: ведь я так редко ей писал. Отцу, сказала она, я нанес ужасный удар: он тоже мечтал о великих моих свершениях в будущем и потому не позволит, чтобы «эта женщина» разбила мне жизнь. Он уже советовался с адвокатами: брак не считается действительным, он может быть расторгнут. А тетушку Хулию могут обвинить в растлении малолетних. Мой отец был в такой ярости, что отказался от встречи со мной, иначе произойдет «что-нибудь ужасное». Он требует, чтобы тетушка Хулия немедленно покинула страну, в противном случае ее ждут неприятности.

Мы с тетушкой Хулией, отвечал я, поженились именно для того, чтобы не расставаться, и нелегко ему будет отправить за границу мою жену через каких-то два дня после свадьбы. Но мама не хотела со мной спорить: «Ты же знаешь отца, знаешь его характер, надо послушаться его, иначе…» — здесь мать в ужасе закатывала глаза. В конце концов я сказал, что опоздаю на работу и мы договорим потом. Перед тем как проститься, я снова коснулся своего будущего и попытался успокоить мать, обещая, что получу диплом адвоката.

В автобусе по дороге к центру Лимы меня охватили мрачные предчувствия: что если я уже кого-то обнаружу за своим письменным столом? Меня не было на работе три дня, кроме того, последние три недели, в связи с брачными предприятиями, я совершенно забросил радиосводки, и, наверное, Паскуаль и Великий Паблито натворили там нечто невообразимое. Все тревожнее думал я о том, что означала для меня, помимо других осложнений личного плана, потеря места. И стал сочинять доводы, способные растрогать Хенаро-сына и Хенаро-отца. Войдя (с душой в пятках) в здание «Панамерикана», я был потрясен, встретившись в лифте нос к носу с импресарио-прогрессистом, но он поздоровался со мной так, будто мы расстались десять минут назад. Лицо его было серьезным.

— Катастрофа разразилась, — сказал он, задумчиво покачивая головой, создалось впечатление, будто мы секунду назад говорили об известном деле. — Можешь ты мне посоветовать, что нам теперь делать? Его пришлось положить в больницу.

Он вышел из лифта на втором этаже, и я (в мимолетном разговоре я сделал грустную мину, бормоча: «Ах, черт возьми, какая жалость!» — будто зная, о чем речь) обрадовался: случилось нечто, из-за чего мое отсутствие осталось незамеченным. На нашей верхотуре сидели Паскуаль и Великий Паблито и с грустными лицами слушали Нелли, секретаршу Хенаро-сына. Она едва поздоровалась со мной, никто даже не пошутил по поводу моей женитьбы. Все смотрели на меня отрешенно.

— Педро Камачо увезли в сумасшедший дом, — пробормотал надтреснутым голосом Великий Паблито. — Какая печальная весть, дон Марио.

Все трое, особенно Нелли, следившая за событиями из дирекции, рассказали мне подробности. Это началось, когда я занимался своими добрачными хлопотами. Предвестниками конца были те катаклизмы, пожары, землетрясения, столкновения, железнодорожные и морские катастрофы, которые заполонили радиопостановки, уничтожая за несколько минут десятки героев. На этот раз сами актеры и технический персонал «Радио Сентраль» испугались, они уже не могли по-прежнему служить для писаки спасительным заслоном, не могли упредить поток присылаемых радиослушателями протестов и недоуменных вопросов, чтобы те не дошли до обоих Хенаро. Они и сами обратили внимание на газеты — на протяжении нескольких дней комментаторы радиопостановок издевались над катаклизмами Педро Камачо. Отец и сын Хенаро вызвали писаку и со всякими предосторожностями, чтобы не травмировать его и не вывести из равновесия, стали расспрашивать боливийца. Однако в разгар беседы у артиста произошел нервный криз, и он «сломался»: катастрофы, как выяснилось, были стратегическим приемом, дабы вновь с нуля начать прежние истории; память изменяла писаке, он уже не знал, какие события произошли, кто такие и откуда взялись его персонажи, не помнил, из какого эпизода данный герой. «Громко рыдая, вырывая на себе волосы, — уверяла Нелли, — боливиец признался, что в последние недели вся его жизнь, его работа, его ночи стали сплошным мучением. Отец и сын Хенаро показали Педро Камачо доктору Онорио Дельгадо, известному светилу Лимы, и тот немедленно определил: писака не в состоянии работать — его „опустошенный“ мозг нуждается на некоторое время в отдыхе».

Мы еще слушали рассказ Нелли, когда зазвонил телефон. То был Хенаро-сын: он хотел срочно меня видеть. Я спустился в его кабинет, уверенный, что на этот раз последует хотя бы нравоучение. Но он встретил меня так же радушно, как и в лифте, считая, что я в курсе всех его проблем. Несколько минут назад он переговорил по телефону с Гаваной и проклинал все на свете, потому что радиокомпания СМО, пользуясь его затруднениями, в четыре раза повысила цены на свои радиопроизведения.

— Такое невезение — это трагедия! Ведь у наших радиопрограмм была самая широкая аудитория! Рекламодатели боролись за время в таких передачах! — говорил импресарио, перебирая бумаги. — Какое несчастье опять оказаться в зависимости от акул из СМО!

Я спросил его, как чувствует себя Педро Камачо, видел ли он артиста и когда тот сможет вернуться на работу.

— Нет никакой надежды, — проворчал Хенаро-сын сначала как бы с раздражением, но затем смягчив тон. — По мнению доктора Дельгадо, психика Педро Камачо находится в процессе распада. Распада! Ты понимаешь, что это такое? Это значит — душа его разрывается на части, у него гниют мозги или что-то в этом роде. Отец спросил у врача, сколько месяцев может длиться выздоровление, и тот ответил: «Скорее всего несколько лет». Представляешь себе!

Он понурил голову, а потом с уверенностью ясновидца вдруг начал предсказывать мне, чего надо ожидать: узнав, что сценарии вновь будут поступать от СМО, рекламодатели прервут свои контракты или потребуют скидки на пятьдесят процентов. Но самое худшее — новые сценарии начнут поступать лишь через три-четыре недели, так как Куба Батисты превратилась в нечто непонятное, там царит террор диктаторского режима против партизанского движения, и компанию СМО лихорадит, кое-кто из ее сотрудников уже сидит в тюрьме. В общем, хлопот не оберешься. Однако и думать нечего оставить слушателей на целый месяц без радиопостановок. «Радио Сентраль» потеряет аудиторию, ее переманит радиостанция «Кроника» и «Радио Колониаль», они уже нанесли Хенаро первые удары, обратившись к аргентинской продукции.

— Кстати, я вызывал тебя в связи с этим делом, — добавил Хенаро-сын, глядя на меня так, будто увидел меня впервые. — Ты должен нам помочь, ведь ты — полуинтеллектуал. Для тебя это будет легкая работа.

Речь шла о том, чтобы исследовать склады «Радио Сентраль», где хранились старые рукописи, поступившие еще до появления Педро Камачо. Их надо было просмотреть, выяснить, которые из них можно использовать в ожидании поступления новых от СМО.

— Мы, конечно, заплатим тебе за это, — уточнил хозяин. — Мы здесь никого не эксплуатируем.

Я был бесконечно благодарен Хенаро-сыну и очень ему сочувствовал. В то время даже сто солей были бы для меня счастьем. Уже выходя из кабинета, я услышал его голос:

— Знаю, знаю — ты женился. — Я обернулся и увидел, что импресарио радушно кивнул в мою сторону. — Так кто же жертва? Полагаю, дама? Прими мои поздравления. Как-нибудь выпьем, чтобы отпраздновать это событие.

Из своей комнатушки я позвонил тетушке Хулии. По ее словам, тетя Ольга немного отошла, но не устает удивляться и все повторяет: «Ты с ума сошла!» Тетушка Хулия не очень огорчилась, узнав, что квартира не готова («Мы так долго спали врозь, что можно подождать еще пару недель, Варгитас!»), и сообщила: приняв хороший душ и сменив белье, она настроена очень оптимистически. Я предупредил, что не смогу обедать с ней вместе, так как буду бороться с кипой радиосценариев, и мы увидимся вечером. Подготовив передачу и еще две радиосводки, я отправился в подвалы «Радио Сентраль», в эту мрачную пещеру, затянутую паутиной. Войдя, я услышал, как в темноте шмыгают мыши. Всюду валялась бумага: в кипах, отдельными листками, разбросанная и связанная в пачки. От пыли и сырости я тут же расчихался. Работать здесь было невозможно, и я потащил ворох бумаг в каморку Педро Камачо, устроившись там за сооружением, которое служило ему письменным столом. От писаки не осталось и следа: ни сборника цитат и выражений, ни плана города Лимы, ни социопсихорасовой картотеки.