Тёмная, огромная келия с высокими потолками. Узкие, стрельчатые окна, забранные мутными витражами. Массивный, красного дерева, «сталинский» стол-бюро, крытый зеленым сукном.

На бескрайней плоскости столешницы монументом ушедших эпох возвышается громоздкая, под стать столу, латунная лампа под зеленым же абажуром.

В темном углу, под высоко расположенным окном, стыдливо прячется в тени изделие мебельной промышленности возрастом поновее, да представительностью пожиже – стандартная отрыжка современной дизайнерской мысли типа «стол секретарский офисный», скудно освещаемая корявым изделием китайских коммерсантов на гибкой ножке.

Солнечный свет, преломляясь через разноцветные стекла витражей и причудливую филигрань кованой решетки, играет медленно плывущими в воздухе, вспыхивая неоновыми фонариками при перемещении из луча в луч, пылинками. На беленой густым слоем извести стене гипнотизирующими переливами огромного калейдоскопа сменяются цвета. За окном шумит старый тополь, ветви которого, шевелясь на ветру, дают жизнь этой живой цветомузыке.

У стола-бюро, опершись на его поверхность массивной лапищей, стоит сурового вида священник с широкой окладистой бородой, пронизанной прядями седины. Литые плечи батюшки плотно обтягивала со щегольской небрежностью, свойственной только потомственным дворянам или в бог знает каком поколении кадровым военным, накинутая епископская риза из роскошной, даже на первый взгляд, очень дорогой, ткани.

Как на контрасте с хозяином кабинета, за секретарским столом примостился, сухой клюкой возвышаясь над столешницей, высокий, тощий монах с чернильной ручкой в руках. Перед ним лежит раскрытая книга или очень пухлая тетрадь. Вдоль стен, статуями почетного караула замерли несколько дико выглядящие вооруженными, монахи. Как-то странно вяжется вооруженная до зубов святая братия с христовой заповедью «не убий», да времена нынче не менее странные.

В центре комнаты, на освещённом пятачке стоит юноша с непокрытой головой. Он одет в плотный и короткий, до тазобедренного сустава, арминг-дублет. Данная одёжка, представляющая собой не что иное, как поддоспешник и являет собой короткую плотную куртку из шести слоёв грубого льна, простёганного грубыми, довольно крупными стежками суровой нитки. В подмышках и на сгибах локтей подшиты кольчужные вставки, бедра обернуты кольчужной юбкой, крепящейся кожаными шнурками к дублету в зоне талии. Ноги парня закованы в полные латные поножи, заканчивающиеся латными же башмаками – сабатонами. Руки от плеча и до кисти так же закрыты металлом. Горло защищено клепаным кольчужным воротником на кожано–набивной основе.

У ног парня, в большом брезентовом свёртке, аккуратной грудой сложен остальной доспех. Из-под ткани видна кираса с кучей пряжек и петель на каждом сегменте латной юбки, кусок массивного наплечника, забрало шлема и достаточно длинная – наверное, при необходимости и двумя руками ухватить можно – рукоять рыцарского меча.

Огромный, явно главный здесь священник, внимательно рассматривает парня. И видимо придя к своим каким-то выводам, произносит:

– Отрок! Ты находишься в приказе внутренней безопасности нашей обители. После первых дней от начала конца, нами был организован этот приказ, для проверки приходящих к нам. И отделения людей от нелюди в людском обличье, смущающей умы наши речами или делами своими, или зло замышляющих общине нашей. Мы здесь поставлены для того, чтобы оградить чад господних от мирской скорби и несправедливости, а для этого нам необходимо знать все о каждом приходящем в нашу обитель. Слишком много в последнее время появилось мирян, ищущих крова нашего, вот и требуется разделить козлищ и агнцев, – тут он сделал многозначительную паузу, вздохнул и продолжил: – Впрочем, и для козлищ гостеприимство найдётся. А теперь, отроче, отвечай правдиво. Исповедуйся.

Твоё имя?

– Тевтон. Простите, Михаил. Просто последнее время, меня только по прозвищу и называли. Привык уже. – Худощавый споро скрипел пером в своём гроссбухе, то ли стенографируя протокол допроса, то ли заполняя какую-то анкету.

– Не отвлекайся на несущественное, отрок. Возраст?

– Семнадцать.

– Вероисповедание?

– Крещён в младенчестве, в православную веру. Но фактически, до недавнего времени и не верил в бога. Теперь верю, знаю, что он есть.

– Когда причащался в последний раз?

– Да никогда, наверное. Не помню я такого.

– Плохо, отрок, плохо! Не научили тебя родители вере. Нехорошо получается. Во что сейчас веруешь?

– Сам ещё не разобрался. Молился богу. Чтобы помог мне и тем, кто со мной. Но не творцу, не Иисусу или кому-то иному. А скорее собирательному образу. Богу, как я его чувствую. Молил помочь мне, спасти детей и мать.

– Ясно. Хорошо молился, наверное, всем сердцем. Раз тебе всё удалось.

– Не всё, Отче. Не всё. Мама умерла, умерла и обратилась. Лично пришлось упокоить. – И такая горечь слышалась в голосе этого юноши, что даже в снулом рыбьем взгляде дьячка – писчего, на мгновенье, оторванном от заполняемых строк, промелькнуло неподдельное сочувствие.

– Сострадаю тебе, сыне. Тяжкая доля тебе досталась. Видать, призвал господь её. Да дьявол перехватил. Как и многих из нас. Как и многих… – устало вздохнул священник. – А меня, сыне, зови Отец Никодим. Я игумен, предстоятель этого монастыря.

– Образование?

– Обычная школа.

– Профессия?

– Кузнец. Но я подмастерье ещё.

– Кузнец белый или чёрный?

– Всего понемногу. Доспех, оружие сам ковал. Под приглядом мастера. Но могу и подкову и гвоздь. Мало ли что в хозяйстве пригодится.

– А почему именно такой доспех изготовил?

– Ну, когда Димыч привёл меня в клуб исторического фехтования «Палладин». И ребята узнали, что я кузнец. Трофим Львович спросил меня, смогу ли я сам себе доспех и оружие сделать. Ну а я ещё малой был. Гонору много, прихвастнуть захотелось. Пятнадцать лет всего. Ну и заявил, что могу, конечно. Любой! А сам только-только в обучение пришёл.

Трофим Львович, это руководитель наш в клубе, усмехнулся и сказал, что в таком случае я через год должен буду полный рыцарский доспех на себя сделать. А не сделаю, из клуба с позором вылечу. Димыч только головой покачал. Да спросил, кто меня за язык тянул. А потом мы с ним доспех и изготовили. Кто ж знал, что он так вот пригодится. За этот доспех тевтонского рыцаря, меня и прозвали Тевтоном.

– Кто такой, этот Димыч?

– Наставник мой. Это он меня в ученики взял и делу кузнечному обучил.

– Понятно. А теперь отрок, расскажи нам, как ты попал сюда и как жил от начала конца?

Услышав этот вопрос, юноша глубоко вздохнул, оглядел с неподдельным интересом слушающих его монахов и начал рассказывать свою историю. Слова, как будто сами выходили из его груди…

Рассказ длился долго. Уже начало темнеть за окном, а он всё говорил и говорил. Рассказывал он странные, страшные и даже жуткие вещи. А когда, наконец, закончил. Сразу без сил опустился на пол. И не мудрено, он как-будто заново пережил всё то о чём рассказывал. Игумен подозвал двух монахов и те увели куда-то юношу. Сам же епископ ещё долго сидел в полутёмном зале и беседовал с оставшимися двумя монахами…

Есть нечего, есть нечего, нечего есть! Совсем скоро есть будет уже нечего. Эта мысль металась в моей голове уже третьи сутки. Шла четвёртая неделя от начала конца. Я уже практически отчаялся. Ну, посудите сами. Мне всего семнадцать лет. Я заперт в квартире с парализованной матерью. Её ещё полгода назад разбил инсульт. Центр Москвы. Дом находится во дворах других домов, в глубине квартала старой застройки. А какие в старой Москве кривые и узкие улочки с проходными двориками и арками, да корявые переулочки с отнорками и тупичками, вы и сами прекрасно знаете. В сотне метров находится станция метро «Цветной бульвар». Можно сказать рассадник заразы. И заразы этой, ходячей, а то и бегающей там ну о-о-чень много. В общем, из дома не выйти.

Живу я на первом этаже старого дома. Хорошо, что на окнах решётки стоят. А сами окна выходят во двор детского садика.

Садик это отдельная песня. Он построен на входе в старое советское бомбоубежище. По периметру садик, обнесён высоченным решётчатым забором, с отогнутыми наружу прутьями. Кроме той стены, где он примыкает к нашему дому. Садик маленький, мест на тридцать. Но детей в нём гораздо меньше. В бомбоубежище садика живут две воспитательницы и семеро ребятишек, лет четырёх и моя мама. Три девочки и четыре мальчика. За этими детьми так никто и не приехал, не пришёл. А когда из метро хлынули толпы нежити, уже и бежать-то было некуда. Хорошо, забор остановил нежить. А воспитательницы успели увести детей в убежище. Если б не это, наблюдал бы сейчас из окна, не пустой чистый дворик детского сада, а несколько маленьких зомбёнышей, обглоданных практически дочиста. Да и обычных зомби тоже хватало бы.