«The Coliseum» (Колизей). Часть 1

И эти тройственные «отношения» – Андрея с Еленой, её окружением и князя с Безуховым, сойдись они в одну точку, соединись с тем самым «бездонным», – образовали бы «настоящее», то, что и надо бы называть человеком. Но причудливый симбиоз двух Андреев, жены и Пьера не складывался. То ли знания «наизусть» великого романа было недостаточно, то ли его героям не хватало личной оценки мыслей и поступков современников… его, Андрея, современников. А может, просто от несогласия с неустроенностью жизни здесь и сейчас, от неумения «ходить» по-иному или нежеланием по-прежнему. Нежеланием даже просто сожалеть или отвечать за сделанное самим… и, конечно, с богатейшей палитрой нравственных оценок своих поступков, потому что второй Андрей, в эполетах, всей непомерностью и напором, которыми обладал, входил в него, первого Андрея, эти три ночи, становился между ним и лепестками, отодвигал и вытеснял мужа, зятя, сына. Оставляя только окружение – расплывчатое и зыбкое, без трех первых. Но определяющее. Окружение, которое никак не хотело меняться со времен эпопеи, не сомневаясь в полезности придуманных «новых» взглядов, «новых» ценностей. Сменить же его, как это удалось, пусть на время, «хрупкому» и «наивному» герою прошлого, и уже в этом романе, Андрей никогда бы не решился.

Таковым и виделся молодому человеку калейдоскоп сомнений, ошибок и безнадежности, посреди бурь человеческого счастья. Счастья, которое он порой видел в улыбках и веселии вокруг. Счастьем причудливым, непонятным, неизменно ускользавшим от нашего героя. Но и призрачным, ненастоящим. И вот он, он!., один из смертных, решил разобраться с этим. Решил бросить вызов обману, который душил… Освободиться от «полезности», «напора» и «непомерности». Надышаться ароматом сказочной розы.

Наконец, Андрей заснул. Но назвать это состояние тем привычным, знакомым каждому словом было нельзя. Никогда еще, ни наяву, ни в сновидениях, он не испытывал того, что пришло к нему этой ночью, настолько странным, невероятным казалось событие потом… Будто кто-то любит его сильно, сильно… но страшно. Именно страшно. Это не был чей-то порыв, протянутые руки или немой восторг, нет. Но чья-то обволакивающая воля. Кого? Или чего? Кто желал слиться, принять его, ощутить согласие? Ни один образ, известный ему как человеку, не подходил. Но все они были частью личности, поражающей своей глубиной и силой, чьей-то всепроникающей воли, частью неведомого, которое прикрывалось великим чувством, маскируя и заслоняя им свое ужасное начало. Сон длился недолго. Но именно длился… он хорошо это помнил. В отличие от «обрывочного» и редкого, как бывало прежде.

Такого страха Андрей не испытывал никогда. Потом, уже проснувшись, он долго думал… Отчего страх присутствовал в любви? А что это была она, молодой человек не сомневался. Любовь заявляла о себе не как результат увиденного – он ничего не видел, не как следствие чьих-то действий, хотя «нечто» двигалось, обозначая себя, и обращалось к нему, а как чувство, которое спутать ни с чем нельзя. Ибо если предположить, что ты ошибся в нем, то и понимание, кто ты есть сам, должно отойти на второй план, уступая определению любви этой волей… ее приговору. Холодная, абсолютная, она исходила из чего-то непостижимого разумом. Незнакомый прежде опыт, заявив себя, приводил в смятение. Как рыбка из аквариума моряка, выращенная заботой и любовью, уверенная, что весь мир и есть стеклянные стены ее дома, вдруг по хозяйской небрежности попадает в океан, и в смятении цепенеет. Страх и ужас приходят потом. Так и Андрей, в какое-то мгновение почувствовал, что раздавлен. Не уничтожен, а раздавлен и подчинен.

И вдруг… освободился. То было не облегчение. Сравнение не подходило. Рождение, жизнь! Возврат обратно. Обретение знакомого, привычного, несовершенного, порой отталкивающего, но родного. Кто-то дал Андрею, почему-то только ему, почувствовать разницу – где бы мог оказаться человек, не имей защиты… И где может оказаться, отринув ее. Защиты покровителя, объявившего когда-то о нем миру.

И все беды, горести и преступления, насилия и смерть, все страсти земные отошли, потеряли значение и смысл, как испытания, как терпимое зло, которое ни с чем уже и никогда бы не спутал.

А потом он видел себя молодым, жизнерадостным… даже юным. Студентом, подающим надежды, и не только преподавателям. Впрочем, не только надежды, но и сомнения, как и однажды, на лекции.

Тема «Гений и злодейство» не особо заинтересовала студентов – настолько была затаскана. Предложение написать к этому дню эссе также не нашло откликов, кроме одного. Профессор снял очки, положил в футляр и произнес:

– А теперь послушаем другие соображения… я надеюсь. Один из вас их подготовил, остальные, возможно, выскажутся по ходу. Прошу, – он кивнул Андрею, сделал шаг к столу и присел, уступая кафедру.

Пока молодой человек спускался, кто-то из сокурсников, под смешок соседа, выкрикнул:

– Сколько не пиши, Пушкиным не станешь!

– Во-первых, я пишу прозу, – нашелся тот.

– Уже?! – не уступал весельчак. – И как оценивают во дворе?

По аудитории прокатился смех.

Однако докладчик не обратил на это внимания и, раскладывая памятки, добавил:

– Во-вторых, не хочу быть как Пушкин. С его комплексами, тщеславием и даже непониманием мелочности своих поступков.

Зал загудел.

– Поконкретнее! – раздался чей-то возглас.

– О чём? О чём он?!

– Я о мстительности, лицемерии.

– Ну-ка, ну-ка? – профессор вернул очки в руки – место, предназначенное для особых ситуаций, – и откинулся на спинку стула.

Андрей осмотрел аудиторию. Любопытство одних мешалось с ухмылками остальных. Отведя взгляд в сторону, и как бы обращаясь к невидимому слушателю, на лестнице у стены, он начал:

– В битве при Бородино главный удар по багратионовым флешам пришелся на дивизию графа Михаила Семеновича Воронцова. Дивизия погибла. Вся. Триста оставшихся от девяти тысяч раненных солдат и пятьдесят офицеров, вместе с проткнутым в штыковой атаке самим командиром, были перевезены в его имение, где и выздоравливали. Вместе. Как и воевали. Подобные отношения – между чиновником такого уровня и простым человеком – не повторились уже никогда в нашей истории. Именно отношением людей друг к другу, а не военной наукой решился тогда исход сражения.

Зал притих, но тишина была настороженной.

– При Краоне, уже во Франции, случай поставил Воронцова один на один с армией Бонапарта, двукратно превосходившей его корпус. Два соединения, спешившие к месту сражения на подмогу – опоздали. Воронцов выстоял. Не сдвинулся ни на шаг… Там же, на чужбине, женился на знатной польке – из Браницких. А от поляков, как известно, все беды на Руси – то в Киеве засядут, то во Львове, то в Москве, – он уже смотрел прямо в зал.

Тот снова загудел. Докладчик повысил голос:

– Будучи назначенным командовать оккупационным корпусом во Франции, перед тем как по приказу покинуть страну, – продал имение и расплатился по всем долгам русских офицеров. А в Париже их сделать легко, сами понимаете. Брал Варну. За пятьдесят лет до окончательного изгнания турок с Балкан. Одесса, по сути, отстроена Воронцовым. Крым обрел дороги и города во время именно его губернаторства. Воистину, за державу не щадил живота своего. Это вам не сегодняшний чиновник. Один из двадцати шести лучших людей империи, отлитых на памятнике тысячелетия Руси в Великом Новгороде. Между прочим, на пожертвования граждан. А среди них Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Петр, Екатерина… Но в большевистскую теорию не вписывался – причину скажу ниже, если успею. Прекрасное образование, полученное в Лондоне, воспитание в традициях верности отечеству дома, сделали Воронцова настоящим гражданином. Примером всем русским.

Он помолчал, будто чего-то выжидая.

– И вот, именно об этом человеке Пушкин написал:

«Полу-милорд, полу-купец,Полу-мудрец, полу-невежда,Полу-подлец, но есть надежда,Что будет полным наконец».

Это к вопросу совместимости гения и злодейства, поднятом в литературе поэтом. О вместимости гением мелочности и мстительности, которая нивелирует различие между людьми, стоят ли они на монументах, или носят к ним цветы. Снимающая такой вопрос вообще. Добавлю: неспособность заметить и обобщить это, уравнивает дважды. В то время как строки – дважды разделяют. Разорвал, углубил пропасть автор – между Пушкиным человеком и Пушкиным поэтом.

Андрей умолк. Курчавая голова наследника «гнезда Петрова» привиделась каждому понуро опущенной… С ладонью прикрывающей глаза. Зал умер. Но тишина имела власть над ним, ровно до мгновения, когда лестное каждому «уравнивание», было попрано выползающим наружу рабством язычества, которое никуда не делось и не ушло, но точно знало, сколько можно позволить выжидать лести. Родственной, чудовищно родной и к тому же – женщине, властвующей над всеми персонажами жизни и этой книги без исключения.

Спины слушателей распрямились – мгновение пришло.