Тибетское Евангелие

Ночь обняла их, они разомлели, близкая река издавала шорох и бормотанье, тихую музыку невозвратимого потока. Розовый Тюрбан и Старый Инжир возлегли на каменных ступенях возле статуи богини Иштар; Черная Борода и Длинные Космы легли на животы около самой воды, на песке и мелких, острых, будто битое стекло, искристых камнях. «Здесь песок блестит, как белые ледяные хлопья, летящие с неба, далеко на севере, в стране Гиперборее», — мечтательно, лениво сказал Розовый Тюрбан, песок в ладонях пересыпая. Старый Инжир глядел печально. Думал.

«Помню, как мы еле уносили ноги от стрел гиперборейцев тех. Они летели быстрее их снега», — изронил.

Исса отделился от купцов и ступил в ночную тень. Он был совсем рядом с водой. Вода плакала и шептала Иссе тайны и признанья. Никому больше, только ему могла вода высказать это. Река давно ждала его, и вот дождалась. Мальчик мой сел на корточки перед водой, пригнулся и опустил руки по локоть в теплый, черный, легко серебрящийся ночной поток.

— Река, — сказал он неслышно, — доброй ночи, река. Ты течешь с гор Ковчега. Я омываю руки в тебе.

У него внутри все задрожало. Такое чувство, что он окунал руки не в реку, а ласкал женский живот, женскую грудь; он никогда еще не делал этого в жизни, но уже понимал, как это священно и чисто.

— Почему, — бесслышно спросил он ночь и самого себя, — почему одно и то же деяние перед очами Господа предстает страшным, кровавым насилием — и чистейшей, лебединой любовью? Почему разодрать женщину в подворотне, в переулке, на части, как жареную курицу, насытиться ею и бросить на дорогу, как обглоданную кость, и обнять женщину на брачном ложе, молясь ей и призывая ее к себе, как призывают Святого Духа, Шехину, есть действие одно и то же? Мужчина и женщина, Господи! Для чего Ты сотворил их розными? Не лучше ли стать мужчиной, полюбя мужское и женское? Стать женщиной, озарившись женским и мужским? Две сущности в едином духе! Тело — продолжение духа, как я раньше не понял…

Вода текла сквозь пальцы, утекала. Ночь струилась. Звездный плащ накидывало Иссе на плечи пыльное небо.

И услышал беседу.

Старый Инжир и Розовый Тюрбан мирно уснули на теплых, отдающих дневной жар гранитных ступенях, уходящих в воду, в глубину.

Лежащие на животах близ воды не спали. Они думали, мальчик уснул, раскинулся на камнях, устал, и душа его летит между звезд, — и шептались громко, и низовой ветер нес над водой отчетливый, предательски ясный шепот.

Уши были у Иссы, и он слышал.

— Сколько? Сто? Это много. Очень много! Не верю!

— Я тоже не поверил. Он мне сам показал.

— Показал — еще не дал!

— Он дал мне задаток. Он в моей потайной суме. Под седлом Харата, верблюда.

— Ты скрыл от меня!

— Все говорю сейчас.

— Что нужно?

— Связать его. Заткнуть рот, чтобы не кричал.

— Не жаль его?

— Кто будет жалеть то, что прошло и умерло?

«Это про меня», — холодными губами вышептал сам себе мальчик мой. Острые иглы озноба покатились, как ежи, по влажной спине. Я видел, как деревянно напряглась его шея. Он все еще сидел, окунув руки в воду по локоть. Ноги, согнутые в коленях, затекли. Он не мог встать.

Купцы, двое из четверых, хотели связать его и продать его. Кто на него охотился? Кому он в Вавилоне нужен стал? Ведь его, Иссу, еще никто не знал. И даже первой своей проповеди при народе еще не произнес он охрипшей от волненья глоткой.

Мальчик прислушался. Это было важно — вслушаться в ночь.

— Когда сделаем?

— Сегодня. Сейчас. Должно быть, он уснул на горячих камнях. Вервие я взял. Крепко свяжем запястья и щиколотки. Не шевельнется. Слуга фараона будет доволен.

Мальчик осторожно вынул руки из воды. Ни капли не упало с пальцев в поток, не нарушило тишину.

«Притвориться спящим, — думал он, и сердце буйно колотилось, — или открыться сразу? Встать, раскинуть руки для объятья бедным заблудшим овцам — или покорно дать связать себя, как овцу, несомую на закланье, и пусть унесут, продадут тому неведомому человеку, что возжелал моего тела, моей души, моей жизни? Кто тот человек? Зачем он покупает меня? Да, купцы! Купи-продай! А я их друг. Спутник в тяжелом, далеком пути. Друга — продадут. Спутника — пустят под нож. Любимого — утопят. Единственного — принесут в жертву. Слуга фараона! Увезут в Египет! Мать говорила — наша семья убегала в Египет от злобы царя Ирода, когда царские солдаты убивали всех грудных младенцев в Иудее. Я не помню жаркую землю. Только песок на губах, на зубах. Что, если это не жертва? А просто жадные купцы монетами прельстились?»

Так думал Исса, я знал, и мысль его металась. Он шагнул от воды на гранитную ступень. Стоял в тени, а два купца, задумавшие его предать и продать, — на свету, в голубом холодном свете луны.

Круглолицая луна, хохочущая ночная шлюха, рассыпала по черным углям капли света, разрывала костяными, скелетными пальцами ожерелья, лила густое серебряное молоко из круглых висячих грудей на голодную, жаждущую землю.

Стоял в тени Исса, купцы же поднялись с прибрежных камней и двинулись к Иссе, зная, что он тут, рядом.

Длинные Космы выдернул из кармана халата веревку.

Исса глядел на веревку, глядел неотрывно.

И понял, что веревка эта когда-нибудь порвется.

Закрыл глаза. Увидел.

Поздно останавливать время. Поздно смеяться. Поздно.

Он вышел из тьмы в круг лунного синего света.

— Дорогие мои! Любимые! Так люблю я вас!

Купцы замерли. Длинные Космы накручивал вервие на запястье, наподобие толстого браслета, что носят туарегские женщины. Черная Борода закусил губу до крови.

— Он все слышал…

Длинные Космы бросился. Тело швырнулось вперед само, вне желания и разуменья.

— Руки вяжи!

Черная Борода запрыгнул за спину Иссы. Расставил руки, чтобы схватить Иссу за плечи, за бока и повалить на землю, но облапил лишь воздух.

Длинные Космы сорвал веревочный браслет с бревна запястья. Хотел накинуть веревочную петлю на шею Иссы. Вервие пролетело мимо головы мальчика и, как лягушка, шлепнулось на черно-серебряную воду. Конец веревки Длинные Космы держал крепко. Изругавшись, потянул к себе мокрую веревку.

Веревка врезалась ему в ладони острей ножа. С ужасом глядел Длинные Космы на раненые ладони. Текла черная в лунном свете кровь и тяжелыми каплями звонко падала на кровавый, цвета свежего мяса, гранит.

— О, Иблис! Шайта-а-а-ан…

— Джохар, ты…

Черная Борода пытался обхватить отрока. Напрасный труд. Исса стоял невредимый. Бесполезная, окровавленная веревка валялась под ногами у Длинные Космы. Черная Борода кряхтел, надрываясь, безнадежно стараясь, и страх мелкими морщинами всползал вверх, от подбородка ко лбу, по залитому лунным потом лицу.