Тигр в камышах

Но у меня кое-что имеется в ответ на иррациональность вызова.

Ладони автоматически ныряют под полы пальто, из потайных футляров телячьей кожи показываются на свет верные «лепажи» — набыченные лбы танкетас, емкостей с горючкой, демонические рожки клапанов, жаляще-тонкие каналы брандспойтов…

— Советую прикрыть глаза, — меланхолично бросает за спиной Ханжин, адресуясь, видимо, к Анне — или ко всем присутствующим.

Ему уже приходилось слышать, какой дьявольской музыкой звучат «лепажи».

Я бы с удовольствием понаблюдал из амфитеатра, если бы я не был действующим лицом стычки. Вены бурлят в предвкушении действа…

И-и-и!

Грохот опрокинутых лавок, звон разбитого стекла, вопли испуганных обывателей, ставших свидетелями феерии. Дико звучащая ругань, чередующая щегольство местных диалектов с циклопической мощью русского мата.

Я стою посреди ресторации, поводя из стороны в сторону «лепажами», чьи узкие брандспойты с хищным свистом извергают в сторону потолочных балок пару густых огненных струй. Я, безусловно, не хочу оставить от нападавших горстки пепла, и использую метод «предупреждающего внушения», как гласит часть инструкции, которая определяет также «потенциальную степень поражения»… французы — мастаки по инструкциям.

Сквозь грохот и брань спешно покидающих кабак цветастых жупанов доносятся хлопки ханжинских ладоней — единственная награда факиру-любителю.

Кажется, в лондонских андербриджах подобные представления именуют флейрингом.

Морщась от бьющей в нос удушливой выхлопной гари, я сдуваю темные клубы с «жерл умолкнувших орудий», как пелось в зуавской песенке.

Обернувшись, ловлю сквозь расступающиеся занавеси паро-дыма восторженный взгляд Усинской, и, неожиданно для самого себя, чувствую, что мне это льстит.

В образовавшемся звуковом вакууме, нарушаемом поскрипыванием распахнутой настежь входной двери да шипением разлитой по полу пивной лужи, в которую угодила чья-то оброненная самороса, деликатно покашливает хозяйка заведения.

Я ловлю взгляд Ханжина. Трезвый, с искринкой. Если верить этому взгляду, платить по общему счету, включая учиненный отступающей шляхтой разгром, предстояло мне.

* * *

После неудавшейся трапезы в «Филиппе» мы вышли на улицу.

Наша патронья, на которую я глядел теперь с совершенно другим резоном (и, по непонятной причине, украдкой), была, похоже, раздосадована эскападой разноцветных жупанов.

В этом было что-то от смуровского отчизнолюбия; кажется, она всерьез переживала из-за того, что первое знакомство наше с горожанами имело такой скандальный привкус. Будто она забыла на миг, что мы и не гости вовсе, и мрачная цель нашего прибытия тенью своей перекрывает любые недоразумения. В то же время мне почему-то хотелось слышать в ее голосе и оттенки совсем иного волнения, об истоках которого я запретил себе думать, но при мысли о которых чувствовалась непривычная гулкость сердцебиения.

Наконец, стимходка, управляемая нашим прелестным шоффэром, достигла усадьбы. От полураскрытых ворот с вензелями вглубь уходила погруженная в тенистый сумрак аллея, засыпанная гравием. Проехав примерно половину мрачного пути — и не в парке даже, но в некоем, навевавшем дантовские ассоциации, сумрачном лесу, — в просвете клонящихся ветвей мы увидели поместье.

Спроектировано оно было в некогда модном псевдоготическом стиле. Сочетая нарочитую суровость крепостных стен из грубого кирпича насыщенного вино-красного цвета с контрастно тонким и ярко-белым декором стрельчатых арочных проемов, аркатуры фриза и аттиков, многоцветные витражи и острые шпили призваны были подчеркнуть общий романтический дух архитектурного проекта.

При том меня не оставляло ощущение, что неуловимой пластикой своею, деталями убранства, пропорциями, здание выглядело плотью от плоти этой земли, издревле укорененным на этих болотистых землях родовым гнездом. Наверное, именно из-за этого, невзирая на обманчивый флер западных традиций, здание так и просилось называться маетком — и никак иначе.

— Анна Игоревна, государушка! — встречая нас, частил взволнованно старик в ливрее. — Вы бы хоть сказали Мстислав Игоревичу… ведь что делает, страдалец! Как изводится, ей-Богу! Все на анпарате своем — только пар столбом, да смотрит так страшно — сердцу томно! Что ж такое деется-то, матушка…

— Полно, Ерофей, не части, — успокаивающе ответила Анна. — Что там за напасть?

Не могу не заметить, что сдержанная строгость пусть и не полновластной, но хозяйки дома, была ей к лицу, как и шоффэрский жаргон. Впрочем, по мне — ей все было к лицу…

— Убивается кормилец нас, на машине своей бесовской, вы поглядите только что делает, господа любезные! — продолжал причитать Ерофей, теперь вовлекая в свои переживания и нас.

…Шаркая чувяками, освещая сумрачные переходы галогеновым фонарем, Ерофей ведет нас куда-то в темноту и вниз, в потаенное сердце родового гнезда Усинских.

Фонарь выхватывает кабаньи рыла, мохнатые морды зубров. На потемневших от старости медных щитах навек застыли, мерцая стеклянными глазами, царственные лоси и сморщенные в оскале волки, вывалившие восково-спелые языки.

В призрачных отсветах галогена гнутые спинки венских стульев сменяются облупленным колесом антикварной прялки, а поставец с изукрашенными тонким орнаментом филенками вытесняют бело-голубые изразцы голландской печи.

Порой показываются конструкции совершенно неизвестного мне назначения, которым уместно было бы гордо стоять в павильонах Нижегородской Технологической Выставки, дразня недоверчивого иноземного атташе превосходством отечественной инженерной мысли.

Тут было впору заблудиться.

Но вот тьма расступилась, и перед нами открылся ярко освещенный зал.

Я замер: Агесандр Родосский позавидовал бы такому типажу.

Мощный, атлетически сложенный мужчина, голый по пояс, с торсом в искрящемся бисере пота, вступил в неравную борьбу с черными жгутами резиновых змей. На том месте, где в скульптурной композиции полагалось быть сыновьям, все шипело, ухало, лязгало и пыхтело; поблескивали латунью небольшие крутобокие котлы, размеренно двигались поршни, на круглых циферблатах подрагивали стрелки.

Анна решительно подошла к чудовищному агрегату и потянула рычаг останова конструкции.

В обиженном шипении и подвывании замедляющего ход аппарата послышался ее строгий голос:

— Стисл, у нас гости!

С шумом отдуваясь, мужчина выпростался из опутавших его руки жгутов и, подхватив с одного из выступавших рычагов полотенце, промокнул им лицо, голову и мощный торс. Обтираясь, он обратился к нам хрипловатым, чуть запыхавшимся голосом:

— Прошу извинить меня за неглиже, господа! Согласитесь… Каждый по своему справляется с испытаниями, которые посылает нам судьба. — он наклонил голову: — Усинский Мстислав Игоревич…