Тигр в колодце

— Присоединяйся к ней, — ответила Лея.

— Чувствую, так оно и будет. Салли велела мне приглядывать за малышкой, а она из-за меня только плачет. Какой шум…

Тут они услышали голос в прихожей, и вошел Моррис Катц. Необычно было видеть его дома в дневное время.

Но он пришел, причем даже не сняв своего передника. Как только его глубокий, грудной голос раздался в комнате, Харриет тут же замолчала.

Зареванная, она взглянула на этого большого, похожего на медведя человека с темными бакенбардами и в заляпанном фартуке, а он, в свою очередь, посмотрел на нее, хмурую, сосредоточенную, с трясущейся губой, и Харриет сразу забыла про слезы.

Слишком изумленная, чтобы капризничать, она широко открытыми глазами смотрела на мистера Катца и слушала, как из его почти что сомкнутых губ вырываются непонятные отрывистые слова. Он был серьезен — она видела по глазам. Но знала, что находится в безопасности, так как чувствовала его силу, глядя на его крепкие руки и слыша его мощный голос.

Вдруг Катц прекратил говорить и взглянул на девочку. Ослабевшая от тоски и страха, со слезами, все еще висящими на ресницах, Харриет вдруг заинтересовалась, куда же делся его рот, поэтому потянулась к его усам и приподняла их, желая убедиться, что он все еще на месте.

Отыскав рот, девочка увидела, что он к тому же еще и улыбается. Вот это да! Она взглянула в темные глаза мистера Катца — они тоже улыбались. Поэтому она улыбнулась в ответ. И ничего не могла с собой поделать.

— Эх, милая! Какая выразительная тишина! — сказал он на идише, и голос зарокотал у него в груди. Харриет почувствовала это, когда он обнял ее.

Она издала долгий, усталый, судорожный вздох, взяла в рот свой большой палец и спокойно уставилась на Катца.

— Посмотри-ка! — заметила миссис Катц. — Какая несправедливость! Лея и Ребекка два дня тщетно пытались ее утихомирить. Тут пришел Моррис, дал ей подергать себя за усы, и вот она уже довольна.

— Что ж, Ребекка, — улыбнулась Лея, — придется отрастить бороды. Но, папа, в чем дело? Почему ты пришел?

— Беда, — ответил Моррис Катц. — На сына Исаака Файнберга вчера напали какие-то негодяи в Майл-Энде. И прицепили ему к пальто записку «Евреи — вон!». На стене синагоги намалевали то же самое. Они не знают, как пишется «евреи», поэтому написали «йевреи». Кто-то камнем разбил витрину булочной Блума… Я не хочу, чтобы вы появлялись на улице, пока все не уляжется, понятно?

— Моррис, не хочешь ли ты сказать, что могут быть погромы? Почему? Неужели все так плохо?

— Я пока не знаю! Просто не нравится мне все это. Будь Голдберг здесь, он смог бы объединить нас. Ведь все разбиты на отдельные группировки. Рубен Сингер сказал, что видел его вчера вечером на выступлении Арнольда Фокса. Нашел, куда пойти…

— Он сумасшедший, — решительно заявила миссис Катц. — Он ничем не лучше этих безумцев из «Хиббат Зиона». Они сейчас повсюду, куда ни глянь — везде их речи. Ты ведь их не слушал?

«Хиббат Зион» — так называлось движение евреев, призывавших соплеменников вернуться в Святую землю. Моррис Катц раздраженно махнул рукой.

— Конечно, слушал, мне же надо знать, о чем они говорят! Или ты думаешь, я принимаю все, что слышу, за чистую монету? К тому же они не такие уж и безумцы, ребята из «Хиббат Зиона». Они говорят много дельных вещей.

— Голдбергу видней. Он бы не стал с ними общаться.

— Минуту назад ты говорила, что он сумасшедший, а сейчас — ему видней! Ты уж определись как-нибудь. В любом случае, ты не права. Голдберг стал бы с ними спорить, но сначала бы выслушал. Вот чего вы все не понимаете про него…

— Вы все! Кто это «вы все»? Собственную жену он называет «вы все»?

— Ладно, мне сейчас некогда, — отмахнулся Моррис Катц. — Надо возвращаться в магазин. Ребекка, возьми девочку. И помни, что я сказал, — не выходите на улицу. Заприте дверь.

Он обнял жену с дочерью теплее, чем делал это обычно, и поспешил обратно в магазин. Харриет не возражала, когда ее из одних рук передали в другие. Ребекка присела, прижимая малышку к груди и поражаясь, какое же это милое и мягкое существо, хотя минуту назад оно выло, вырывалось и билось в истерике. Харриет тотчас задремала. Во сне она жила во Фруктовом доме, и там были все: дядя Вебстер, Сара-Джейн, Джим, медвежонок, мама и она сама, которая приказывала им всем никогда больше не оставлять ее одну.

Как и многие другие евреи-иммигранты, Моррис Катц принадлежал к хевре — религиозной организации. Это была не совсем синагога, но больше чем просто клуб. Там проходили службы, устраивались обсуждения и диспуты, там можно было читать книги и именно там простой бедняк, измотанный после тяжелого рабочего дня, мог освежиться благодатным текстом Талмуда — всеобщим еврейским кладезем мудрости. Для многих иммигрантов хевра была связью с прошлым, с обществом и друзьями того города, откуда они приехали, и они хватались за эту знакомую спасительную веревочку в чужой для них стране.

Когда Моррис Катц посетил хевру в тот же вечер, он понял, что слова жены насчет «Хиббат Зиона» были верны. В комнате произносил речь бледный напряженный русский еврей, которого Катц прежде никогда не видел.

— Братья мои, — взывал он страстным, певучим голосом. — Что происходит по всей Европе? Рассказать вам? Каждая нация приходит к осознанию самой себя, к пониманию, чем и кем она является. И осознав это, нация изгоняет из своего круга тех, кто не принадлежит ей. Россия изгоняет нас из России, Германия не хочет видеть нас в Германии, Польша ждет не дождется, пока мы наконец уберемся из Польши. Но разве мы сами не нация? Разве каждый еврей не принадлежит к одной нации, у которой, правда, нет своей страны?

Этот вопрос обсуждался присутствующими много раз со всех сторон. Тем не менее молодой человек продолжал:

— Я отвечу вам: да — еврейская нация существует, да — есть страна, принадлежащая нам, данная нам Богом, данная Аврааму, данная Исааку… Да, я говорю об Эрец Исраэль — земле Израилевой!

Моррис Катц уже слышал подобные речи. Эти идеи уже давно витали в воздухе, особенно среди евреев из Восточной Европы. И несмотря на сказанное жене, он не понимал, что же на самом деле думает по этому поводу, и желал услышать какие-нибудь доводы.

— Но мы уже прижились здесь, — сказал один из мужчин. — У нас здесь дом, работа. А что мы будем делать в Израиле? Я, например, не фермер…

— Нет, наш гость прав, — заявил другой. — Ты можешь родиться и умереть здесь, но тебя никогда не будут воспринимать как англичанина. Ты всегда останешься евреем — чужаком.

— То же самое в Германии!..

— То же самое везде!

— Погодите, погодите, — прервал всех еще один человек. — У каждой нации есть свой язык, так? Во многом благодаря этому она и зовется нацией. На каком же языке будет говорить ваша еврейская нация? На идише? Немецком? Польском?