Тихая ночь
Шрифт:
Взрывы прекратились, но земля продолжала дрожать. Грохот падающих стен и движение сыпучих обломков заставляли Мими зажимать лицо шарфом, привалившись к металлической лестнице в потенциальной братской могиле. В спину ей барабанил град из кирпича и цемента. Когда тряска прекратилась, Мими подняла голову, и ее взору предстал кромешный мрак. Вихри дыма и пыли забивали ей глаза и нос, скребли и без того измученные легкие. Пробираясь на ощупь и пытаясь хоть на короткие болезненные мгновения разлеплять веки, Мими нашла мальчика, который стоял на коленях и, согнувшись пополам, откашливался до рвоты. Но Евы нигде не было. Мими нащупала руку, потом плечо, а потом врезалась костяшками пальцев в гору обломков, которая, как ей пришлось осознать, покрывала голову ее подруги. Мими пронзительным воплем позвала мальчика на помощь, и их сбитые руки снова принялись раскапывать завал.
Когда они наконец одолели подъем по лестнице и побрели по руинам, нанизанным на макаронины проводки, пыли в воздухе стало меньше, а дым по большей части рассеялся. Фосфорные зажигательные снаряды, призванные гнездиться на чердаках зданий, крыши которых срывало фугасными бомбами, в изобилии пылали среди уже разрушенных домов. Оголенная новыми ударами древесина горела и дымилась отдельными кострами. Спотыкаясь об осколки тотального разрушения, оглушенные какофонией, женщины и мальчик молча пробирались по улицам, которые и улицами-то вряд ли можно было назвать. Они видели цистерны, раковины, погнутые трубы, разбитое пианино, металлические остовы кроватей и почерневшие тела. Жажда нещадно мучила их, и они снова пошли к реке, то и дело останавливаясь и сворачиваясь в беспомощные комки, когда клубы дыма обволакивали их, вызывая страшные приступы кашля.
Подруги и мальчик опять спустились по лестнице на грязный берег, но не в то место, где прятались ночью, а ниже по течению. Бросившись на мелководье, они черпали воду ладонями и жадно пили, а потом упали между берегом и рекой, погрузив обожженные ступни в прохладные волны. Рядом, зацепившись за ветку дерева, прибилось два трупа. На одном из них, женском, юбка задралась до самой шеи, удвоив унижение смерти. Мальчик и женщины лежали на берегу, пока февральская прохлада не добралась до них и они не задрожали то ли от шока, то ли от холода. Стуча зубами и кашляя, они стали совещаться. Мальчик показал на северо-запад, в сторону возвышенности на противоположном берегу.
— Там живет мой дедушка. Мы с родителями и сестрой… — он запнулся, — …договаривались встретиться там, если бомбежка застанет нас порознь. Пойдете со мной?
Со второй попытки женщины поняли, о чем он говорит, и закивали в знак согласия. Когда Мими стала неуверенно подниматься на ноги, незажившая рана напомнила о себе жгучей болью. Втроем они присоединились к людям, бредущим прочь от погребального костра. Никто не разговаривал. Один мужчина шел по пояс голым, а на спине у него, точно вареный омар, болтался огромный волдырь. Женщина вела за собой девочку, другая рука которой висела безжизненным месивом переломов и порванных тканей. Какой-то ребенок прижимал к груди крошечную собачку: лишенную шерсти, розовую от ожогов, мертвую. Только всхлипывания время от времени нарушали тишину. Они перебрались по мосту на сторону Нойштадта[104] и пошли вдоль реки, с каждым шагом возвращаясь в мир вертикальных зданий. Ни Мими, ни Ева не помнили, долго ли они ковыляли к своему убежищу. Как их встретил добрый дедушка и как он воспринял известие о смерти дочери и внучки, стерло из памяти изнеможение, подкосившее их на двое суток.
* * *
Мими проснулась днем. Нога болела. Женщина приподняла одеяло, увидела, что рана чисто перевязана, и опять уронила голову на подушку, пытаясь совладать с воспаленным дыханием. Едва она успела окинуть взглядом аккуратную спаленку и простыни, которые когда-то были белым, а теперь были перепачканы грязью и сажей, как на нее нахлынул поток воспоминаний. Мими ощупала лицо, испещренное ранами от горящих осколков, каждая из которых саднила болью. Сев на постели, женщина стала разминать ноги и одновременно рассматривала себя в настенном зеркале. Волосы местами выгорели до самой кожи; глаза были красными, а лицо как будто вымазали камуфляжной краской.
Окно выходило на старый город. Он дымился, но теперь уже не клубами, как во
время гротескного огненного шабаша, а струйками, которые поднимались над тлеющими руинами и стелились пеленой, словно туман над осенней долиной.Выйдя в маленькую гостиную, Мими нашла там мальчика и его деда. Они сидели за столом, друг напротив друга, в полной тишине. Об их горе свидетельствовали только мокрые пятна на кружевной скатерти. Мальчик был чистым, вместо формы на нем был костюм, правда, великоватый, явно с чужого плеча. Ладони у него были перевязаны, а лицо, как и у Мими, покрывали багровые волдыри. При взгляде на его деда Мими в первую очередь отметила вильгельмовские усы и опухшие глаза — только у него они покраснели не от дыма, а от слез.
Старик неделю ухаживал за ними, перевязывал раны и смачивал антисептиками ожоги. Иногда он уезжал на велосипеде и возвращался с черным хлебом и ведерком супа, добытыми в каком-нибудь пункте продовольственной помощи. Одежда его покойной жены перекочевала к Мими и Еве; по ночам они слышали, как он соскабливает копоть и латает дыры на их вещах.
Понадобилось два дня и дождь, чтобы над старым городом рассеялась дымовая завеса. Когда это случилось, обрушилось последнее строение, по которому можно было узнать Дрезден — Фрауэнкирхе. Грохот эхом разнесся по долине, и на том месте, где она простояла более двух сотен лет, остался только оседающий столб пыли. То, что раньше было площадями, садами и парками, стало раздольем для новых костров, наполнявших воздух запахом жареного мяса. Возвращаясь из города, старик дрожащим голосом рассказывал о тлеющих грудах тел и о том, как прочесывают подвалы в поисках трупов. Иногда добраться до подземелий было невозможно и разлагающиеся семейные группки сжигали огнеметами прямо в убежищах, где те задохнулись или спеклись заживо.
А еще он снабжал своих гостей новостями с фронта. Ночью горизонт вспыхивал неестественными огнями. Слухи поползли самые противоречивые. Больше всего доверяли рассказам раненых солдат, транзитом проезжавших через то, что осталось от города. Восточная Пруссия, бОльшая часть Силезии и почти вся Померания пали, а население со всех ног бежало на запад или терпело зверства, которых не видели со времен Чингисхана. Ходило чересчур много историй об изнасилованиях и убийствах без разбора, чересчур много было связных рассказов очевидцев, чтобы отмахиваться от них как от пропаганды. Последние крупицы ответственности до сих пор не давали Мими покоя, заставляя ее вновь и вновь возвращаться мыслями к Реммерам, которые в ночь бомбежки находились в лагере у вокзала. По всей вероятности, они погибли — либо сгорели где-то рядом с водным баком, который спас подруг, либо навеки полегли в подземельях Хауптбанхофа под ногами истеричной толпы.
Ева придерживалась прагматичной и циничной точки зрения.
— Судя по тому, что ты мне рассказывала, если они живы, то вряд ли думают о тебе. А если умерли… — Она окинула взглядом город, зловонно чадивший погребальными кострами. — Нам нужно идти. Сама знаешь. Перестань изображать хозяйку особняка. С этим покончено. Нам нужно подобраться как можно ближе к американцам; прочь отсюда, каким угодно способом и как можно скорее.
Хозяин дома, герр Ферцен, посмотрел на остатки города, в котором он родился и прожил всю жизнь.
— Мы тоже пойдем. Нас тут больше ничто не держит. Для меня, быть может, здесь что-то и осталось. А для Томаса, — он кивнул в сторону мальчика, который последние несколько дней сидел в углу и ни с кем не разговаривал, — ничего. Поезда снова пошли на запад.
Мими уступила этой логике, и на следующий день, под холодным дождем, герр Ферцен запер парадную дверь, аккуратно положил ключ под цветочный горшок и покинул свой дом. Их целью был Нюрнберг: город располагался достаточно далеко на западе, на американской линии наступления, и там жила сестра Евы. На станции, стихийно возникшей на северном берегу Эльбы, они часами выстаивали в очереди вместе с другими, пережившими рейд, а также беженцами из Силезии и Саксонии и ранеными солдатами, которые возвращались с фронта.
Вагоны были забиты до отказа, поэтому они протолкались на viehwagen — грузовую платформу для скота, — где обивкой служила солома, а уборной — пустая бочка из-под бензина. Рядом ехала женщина, за которой бережно ухаживал сын — мальчик не старше десяти лет. Он гладил мать по спине, когда в часы бодрствования она тихо причитала, прижимая к груди небольшой чемоданчик; нужду она справляла без всякого стеснения, даже не выпуская из рук поклажи. Затихала женщина только когда спала — хотя, когда ей снились кошмары, она будила воплями весь вагон. По другую сторону от подруг сидела девушка. У нее был красивый профиль, но вторую часть ее лица затягивала повязка, скрывавшая от глаз жуткий ожог. Девушка почти все время стонала от боли.