Тихий Дол

– Тут погоди,– буркнул старик. Он задул фонарь и скрылся за дверью, на которой была табличка "Диспетчер". Через некоторое время оттуда донеслось: "Двадцать седьмой! Двадцать седьмой, алле! У, чтоб тебя, зараза!.. Двадцать седьмой!" А Юлий Петрович, поправив лист на переносице, принялся за осмотр.

Зал был средних размеров, каким положено быть залам на среднего размера станциях – с кафельным желто-коричневым полом, не очень высоким потолком, белеными стенами и двумя окнами по обе стороны от двери. У одного окна – правого – и вдоль всей правой стены тянулась поленница березовых дров и стояли четыре одинаковых бочки, от которых пахло солеными огурцами. Прямо напротив входа проглядывалась лестница, которая вела, судя по всему, на второй, неизвестно для чего выстроенный, этаж. На лестнице не было ничего, кроме красного пожарного ведра. Зато левая сторона зала была заполнена густо.

Из прежней обстановки здесь остался фанерный диван с инвентарным номером на спинке и надписью "Петруха – летающий дрын", сделанной ножом или гвоздем, а также два маленьких, заколоченных изнутри, кассовых окошечка. Над окошками на гвоздях висели несколько пучков зверобоя, два брезентовых дождевика с капюшонами, конская сбруя (кожаная, в медных заклепках и совершенно новая), коса, одноствольное ружье большого калибра, связка лука в капроновом чулке и красно-белый пробковый круг с теплохода "Енисей" Бельского речного пароходства. Юлий Петрович постучал в круг ногтем, и из коридора высунулась рыжая физиономия.

– Здрасьте,– сказал Щеглов.

– Привет,– ответила физиономия, весело оглядев его.– Отстали, да? Ничего, счас чай будем пить.

– Кто будет-то, кто будет! Обтрясок! – крикнул из диспетчерской старик Селиванов.– Ишь, повылазили… Ну-ка, геть!

– Ничего,– подмигнула физиономия.– Дедушка у нас добрый. Дедушка меду даст!

– Я те дам! Я те дам, змеюка!

– И пряников. Сла-адких! Он их третьего дня привез и в комод запер, а Степка видал…

– У ты, змей! – затопал Селиванов, и физиономия скрылась. Но ненадолго. Когда, расположив Юлия Петровича в бывшей кассе, старик Селиванов поставил на стол самовар, Васька – так звали обладателя рыжей физиономии,– подмигивая и улыбаясь, появился опять, а за ним скользнула еще одна личность, круглолицый босой брюнет лет двадцати, и тоже бесшумно устроилась за столом. "Племяши мои,– объяснил Селиванов, угрюмо зыркнув на обоих.– Студенты. На каникулах". Юлия Петровича понемногу начинал беспокоить его разбойничий вид, а главное – откровенная суровость, которую старик не пытался скрыть, поэтому он был даже рад появившимся, хотя и не без некоторого сомнения. Он, например, не мог понять, почему Васька продолжает подмигивать и тыркать его ногой под столом, и почему второй племяш только медово щурится на все попытки с ним заговорить (на самом деле он был кореец, и по-русски не понимал ни слова, звали его Пак, а Селиванов называл Степкой и обтряском) и как ему удается, улыбаясь, жевать с такой нечеловеческой почти скоростью. Правда, рыжий Васька мало чем уступал Степке. На столе действительно были мед и пряники, и он, не переставая мурлыкать про то, какой дедушка добрый, орудовал ложкой, как кочегар лопатой.

– У дедушки еще коза есть. Молочная. Молока дает – страсть! Хотите покажу?

– Зачем, я верю.

– А то покажу. Для интереса,– подмигивал Васька.– А молоко какое жирное – вообще!

– Нет-нет, спасибо, я…

– Ну а коль спасибо, так на здоровье,– мрачно перебил Селиванов.– Бог напитал – никто не видал. Ты, парень, отлепись от человека, ему завтра в четыре часа вставать. Омский обещали заворотить,– кивнул он Юлию Петровичу, постаравшись улыбнуться.– А Васька кровать покажет. Слышь, обтрясок? Гляди у меня, слышь!

– Слышу, чего,– сказал Васька.

– Спасибо,– сказал Юлий Петрович.

– Дак уж говорил…

Выходя из-за стола, Щеглов заметил, как Степка, неуловимым кошачьим движением выхватив из вазочки пряник, сунул его за пазуху.

Юлий Петрович поднялся за Васькой на второй этаж. Тот довольно долго, как показалось, и молча вел его по темному коридору мимо бывших станционных подсобок, наконец толкнул дверь с табличкой "Электрощитовая" и щелкнул выключателем. Щеглов вошел и огляделся. В комнате стояли три в общем-то одинаковые железные кровати – одна у окна и две вдоль стен, – застеленные более или менее чистым бельем, и один стул.

Васька стоял в дверях, гадко улыбаясь.

– Куда можно? – спросил Юлий Петрович.

– А куда хочете,– сказал Васька.– Смотря, правда, чего…

– Ясно.

Что сказать еще, он не знал. Он снял пиджак, повесил на спинку стула, затем подошел и открыл окно. В комнату влетел звон кузнечиков. Навалившись на подоконник, Щеглов глубоко вздохнул, посмотрел на луну и как бы задумчиво произнес:

– Тихо-то как у вас…

– Могу заорать,– предложил Васька.

– Не надо,– сказал Юлий Петрович,– Спокойной ночи.

Оставшись один, он, безуспешно поискав какую-нибудь задвижку на двери, разделся, выключил свет и лег так, чтобы дверь была как можно дальше. Потом встал и придвинул к двери другую кровать.

Уже отлетая в небытие на правом боку, когда под веками закрутились рекламные ролики будущих снов, Юлий Петрович увидел музыку. Музыка была дубом.

Виолончель грубыми мазками начинала его от корней, распластанных в темноте, где, лишенная звучания, белыми нитями и уродливыми отростками таилась суть дерева, лишь потом выбираясь на поверхность видимостью сути,– и виолончель лепила ствол в мощной коре, ствол, уходящий высоко-высоко в раздвоенность, растроенность, размноженность, а в неистовых метаниях скрипки рождалось обилие изгибов и сплетений ветвей – зеркальное отражение подземной тайны,– и невесомо, как флейтовая тишина, в тончайших стиснутых сосудах засветился древесный сок, и открылось дыхание… "Си-бемоль! Си-бемоль, обтрясок!" – донеслось уже издалека…

Сон, приснившийся вслед за тем, был мелким и нелепым настолько, что Юлий Петрович принял его за явь.

Ему приснилось, как, потоптавшись в потном загоне проходной, он выкатился в желоб фабричной улочки и, шмыгнув в подъезд, затем в лифт, а затем в отросток, который был пожарным выходом и потому вел в обход начальских кабинетов, очутился наконец в сумеречном тупичке перед дверью бюро. "Здрасьте",– выдохнул Юлий Петрович. Ему всегда казалось, что этот путь он проделывает не дыша, как ныряльщик. "Здрасьте",– ответили головы над столами. Иногда он говорил "добрый день", и головы отвечали "добрый день". Еще ему казалось, что если вместо "здрасьте" сказать "ухо", то головы над столами ответят "ухо".

Головы были разные. Под большинством виднелся ворот рубашки и галстук, некоторые украшал женский бюст. По принципу рационального использования помещения головы сидели тремя рядами по четыре в ряду, а на учительском месте стоял двухтумбовый стол заведующего. Стол Щеглова был последним в средней шеренге, что вызывало завистливую неприязнь передовиков.

Как всегда, не сказав "ухо" вместо "здрасьте" и не глядя по сторонам, Юлий Петрович прошел к своему столу. Он уже сделал движение бедрами, чтоб, обогнув угол, сесть, как вдруг увидел на столе журнал по алебастру.

Ничего не подозревающий Щеглов хмыкнул и понес алебастровый журнал к первому столу, где сидела эта алебастровая личность – альбинос Петичкин, но Петичкина не было, а на его столе лежал щегловский журнал по цементу. "А где Адольф Юрьевич?" – растерянно спросил Щеглов. "Адольф Юрьевич? – откликнулись головы.– Где Адольф Юрьевич?" – "Адольф Юрьевич просил его пересадить. Ему мешает солнце,– произнес заведующий.– Вы не будете возражать?" В это время в дверях полусогнуто возник этот беломордый тихушник, и Щеглов, с ненавистью глянув на него, сказал: "Да, конечно, Борис Андреевич".

Отупев от взглядов в затылок и сидения с поджатыми ногами, чтоб не задеть ноги заведующего, он пережил мучительный день, а затем вечер, мучительный ожиданиями завтрашнего дня, и когда там, во сне, он завел будильник и с чувством обреченности закрыл глаза, он открыл их здесь и увидел луну.

Смена реалий произошла слишком быстро, чтобы оказаться замеченной. Юлий Петрович решил, что не задернул шторы. Как всякий, застигнутый неприятностью в постели, он представил сперва, будто уже поднялся и задернул, но луна продолжала лупить в глаза, и Юлий Петрович, обругав Петичкина, подумал, что можно повернуться на другой бок. Это и было началом кошмара.