Тихий Дон Кихот

Завтрак готовили вдвоем. Аня в пушистом махровом халате такого же грозового цвета, как ее глаза, жарила громадную яичницу с помидорами. А Михаил резал хлеб. Говорить ни о чем не хотелось. Все и так было ясно без слов. И на лицах их, как белье на веревке, колыхались улыбки.

Аня смотрела на мужа и уговаривала себя, что, может, ничего плохого и не было? Может, все это приснилось ей в страшном сне. Она не хотела об этом думать. Так сейчас было ей хорошо и спокойно. Как последний привет из того времени, когда все у них было хорошо. Хотя почему последний? Она сама себя одернула. Все еще образуется. Все будет хорошо.

Яичницу ели с одной сковородки. Аня кормила Сажика под столом кусочками колбасы. Сажик наглел и хотел еще.

— Ну что ты делаешь, Анюта? — завел Корнилов обычный семейный, вернее, собачий разговор. — Ты же пуделя избалуешь! Он потом у всех клянчить начнет. Стыд, а не собака. Такой здоровый должен быть воспитанным.

— Он не пудель. Сколько раз прошу… А кормлю я его, потому что настроение хорошее. Он все чувствует, пусть и он порадуется.

— А когда у тебя настроение испортится, что ж собаке — страдать?

— А зачем мне его портить, Корнилов? Просто не порть мне настроение. И Сажик всегда будет довольный.

— Толстый и невоспитанный. Ты так и детей воспитывать будешь?

— Детей? Что я слышу, Корнилов… Ты говоришь о детях? О наших? Я правильно понимаю? Или только о моих?

— Откуда у тебя, радость моя, могут быть только твои? Разве что твой так называемый отец клонирует тебя на память.

— Корнилов, ты опять ревнуешь, — Аня с упреком смотрела на него и качала головой. — На этот раз обычной, земной ревностью. Эх, ты! Так что там про детей?

— Просто когда-нибудь, наверное, — начал пространно объяснять Корнилов, активно жестикулируя, — когда преступность в мире снизится хотя бы вдвое, а лучше втрое, у нас могли бы быть дети. Но для этого, Аннушка, мне придется еще очень много сил отдать правому делу борьбы с преступностью.

— Главное, чтоб не все, — сказала Аня, доедая свой завтрак.

Аня убирала со стола, когда услышала, что Корнилов говорит с кем-то по телефону. Она перестала греметь тарелками и прислушалась, потому что Михаил кому-то что-то доказывал.

— Сегодня. Нашлась. Сейчас и поедем.

Аня на цыпочках вышла их кухни и встала возле двери в комнату. А Корнилов продолжал.

— Я же говорю — это последний резерв. Если не там, то нигде. Я знаю, где ее искать! Нет! Вчера еще не знал.

Она еле успела скрыться в кухне и громыхнуть посудой и даже попыталась напеть вслух какую-то мелодию. Но кроме фальшивого «ля-ля», ничего не вспоминалось. Тарелка выпала из рук и разбилась на две половинки.

В кухню зашел уже готовый уходить Корнилов.

— На счастье!

Аня посмотрела-посмотрела на осколки и выбросила их в ведро.

— Ты уже? Спешишь? — спросила она коротко. На длинные фразы не хватало дыхания.

— Да. Пора. Проводи меня.

— Что у тебя сегодня? Ты какой-то озабоченный…

— Да просто дела, — он поцеловал ее.

Но она не ответила. Сел в машину и уехал под громкий и недовольный лай Сажика. Она не нашла в себе сил даже рукой ему помахать. Все оказалось напрасным.

Аня прислонилась к стене дома. Надо было срочно что-то предпринимать. Сейчас у нее не было сомнений — речь шла о Светлане. Он решил ее выдать. Спокойно, как овечку на заклание. Неужели такое возможно? И это тот самый человек, которого, как ей казалось, она еще полчаса назад так искренне любила? Надо срочно сообщить Свете, чтобы бежала оттуда куда-нибудь подальше. Так ведь там же еще и родители. Эти страшные корниловские псы начнут их трясти, чтобы сказали, куда подевалась Перейкина.

Она бросилась звонить Перейкиной по мобильному, но та телефон так и не включала. По инструкции Корнилова. Попробовала позвонить маме, но межгород был постоянно занят. Тогда она позвонила по другому номеру. Там трубку взяли сразу.

— Коля… Санчо…. Это Аня. Мне надо срочно с тобой встретиться. Срочно, Коля! Давай через полчаса на «Пионерской». Я на машине…

Глава 22

— Здесь погиб Самсон и все филистимляне!

Легко сказать «через двадцать минут». Аня не раздумывая, быстро нацепила то, что попалось под руку и, спотыкаясь о суетившегося в ногах Сажика, выскочила из дома. Потом, хлопнув себя по лбу, вернулась, взяла ключи от машины, деньги на бензин и уже окончательно покинула дом.

Машина никак не заводилась. Глохла, как в мороз. Аня выскочила, хлопнула со всех сил дверью и уже готова была добираться своим ходом. Но решила вдохнуть глубоко и попробовать еще раз. А если не поможет, треснуть по несчастному «Фольксвагену» чем-нибудь тяжелым. Иногда этот, так называемый, деструктивно-конструктивный метод давал неожиданные результаты. Правда, с машиной, которую она искренне полюбила, она так еще не поступала. А вот помнится, в ранней юности родительский телевизор хорошо откликался на подобные воздействия.

Она поступила правильно. Последняя попытка принесла положительный результат. Машина завелась. Возможно, это ее так взбодрило Анино хлопанье дверью.

— Я еду сдавать своего мужа, — сказала Аня, то ли себе, то ли своей машине, — как сдают в утиль испорченную вещь. Раньше за сданную макулатуру получали книжку, например, «Дон Кихота Ламанчского». А я сдаю своего Дон Кихота живьем…

Впереди еще была дорога, еще можно было сомневаться, можно было даже свернуть в сторону, расплакаться там за поворотом или послать всех, поехать на кладбище и разрыдаться над могилкой Ольги Владимировны — вроде, и не в одиночку. А Оля до сих пор понимает ее, как никто другой, как никто из живых.

Ее бы никто за слабость не осудил. Если она — Офелия, то ей остается только плыть по течению, судьбы ли, реки, своих слез, неважно. А если она — Дульсинея, то ее и вовсе не существует, как нет и не было никогда шлема Момбрина, сторуких великанов, рыцарей Зеркал и Белой Луны. Все иллюзии, ничего реально не существует, смысла в этом никакого нет. А все книги надо сжечь. Вот о чем писал Сервантес в своем бессмертном романе, который тоже надо было бросить в костер.

Смысл жизни искали самые мудрые люди уже много веков, причем в спокойной обстановке, в пещерах, в скитах, за стенами замков и дворцов. И они ничего не нашли на трезвую голову, кроме абсурдности человеческого существования.