Тихий гром. Книги первая и вторая

— Чего выездил, Тихон Михалыч?

Никому и в голову не пришло, что Манюшка таким вот способом не наказать своего непутевого мужа хотела, а уберечь от беды вознамерилась.

— День сегодня праздничный, — прокашливаясь, неохотно отвечал Тихон, — господам покой полагается. Дальше управляющего не допустили. Сдал я ему образцы, об деле все обсказал. Посулил он доложить обо всем хозявам, да с конпаньенами еще советовать станут… Посля уж и к нам, видать, припожалуют… А коли откажутся, дак тоже знать дадут. Письменно уведомят.

Известие это вроде бы оскорбительным показалось мужикам. Все промолчали, а дед, повертев за ручку свою клюку, сказал раздумчиво:

— Господа, они враз не кинутся. Померекать им надоть, подумать, стал быть, примериться… Про землю-то разговор был, что ль, Тиша?

— Нет. Спросил только, на чьей земле находка обнаружена. — На хуторской, сказал я ему, на опчественной…

Смирнов горой поднялся за столом, уходить засобирался.

— Брат на заимке ждет, — сказал он, — Тимофей Василич. Ненадолго я отлучился, да уж, никак, часика три минуло. К Виктору Ивановичу забегал, да нету его. Там и коня с упряжкой оставил.

— Погостил бы уж еще, Иван Василич, — просительно говорил дед, вставая с лавки и пропуская Смирнова, — теперь уж, чать-то, к одному, коль нарушил срок…

— Недосуг, Михайла Ионович.

— Мироша, — засуетился дед, — пошли Митрия аль вон Степку, пущай отвезут его. Уважить гостя надоть… Чего ж он пешим на ентот конец потащится!

— Да далеко ли тут! — возразил Иван Васильевич.

Митьки дома не было. С ребятами он где-то. А Степка тут с обеда вертелся. Подрос и возмужал он изрядно. Услышав слова деда, юркнул во двор — жеребца запрягать. Не на кляче же Смирнова везти. А прокатиться на добром коне кто откажется! Пока взрослые прощались — не скоро выходило это по пьяному делу, — Степка ходок выкатил и Ветерка в оглобли поставил. Из сеней вывалились все скопом. Дед все еще доказывал преимущество езды перед пешим ходом, хоть и на близкое расстояние.

Хутор гудел пьяными голосами. То в одном конце, то в другом заливалась гармонь. Ребята горланили частушки да песни разгульные.

Смирнов, увидя, что конь уже запряжен — осталось обвожжать его да повод подвязать, — согласился было ехать. Но тут хлестко распахнулась калитка, и во двор, покачиваясь, по-хозяйски вошел Кирилл Дуранов.

— О-о, друг мой разлюбезный! — завопил он, увидев Смирнова.

— Вот ты где! Эт ему, что ль, конь закладывается? Да на что нам подвода! Что у нас ног, что ль, нету?!

Он бросился обнимать Смирнова и норовил поцеловать, да высоковато оказалось. К тому же Смирнов отстранялся от поцелуев.

— Да не брезговай ты мной, Иван Василич! Дай расцелую! Уж сколь время с благодарностью к тебе нарываюсь, да все никак не увижу.

— Эт за что же? — усмехнулся в усы Смирнов.

— А за науку, друг ты мой милай! За науку, хоть и не шибко нежную. Ведь жизню ты подарил мне новую — тихую да спокойную. — Из глаз Кирилла выкатились умильные слезы. Он вытирал их рукавом, шмыгал носом и снова лез целоваться. — Слышь ты, друг, ведь у мине баба на радостях забрюхатела!

— Болячки-то прошли все? — спросил Смирнов.

— Да что ты, Иван Василич, какие там болячки! Ведь не всякая болезнь к смерти… Выпрягай, Степка! Зачем ты, Михалыч, запрягать ему велел? Мы с Иваном Василичем на ногах дойдем. Пошли! Тебе к Даниным, что ль? Ей-богу, до самых ворот провожу!

— Вор божится, — словно бы про себя молвил дед Михайла, — недоброе дело, знать, затевает… Садитесь, коль так, вместе да езжайте.

— Да к чему нам конь! Что мы, калеки, что ль? Пошли, Иван Василич, пошли!

Смирнов, забавляясь потугами Кирилла казаться преданным и благодарным, подрасправил по-молодецки широченные плечи, сказал негромко:

— Ну-к что же, коль тебе так охота, пойдем!

Рословы проводили их до калитки, в избу вернулись. А Степку словно на аркане потянуло за Дурановым, так надо же коня и ходок на место водворить. Из-за плотины донеслось:

Люблю сани с подрезами, А коня — за быстроту. Люблю милую с кудрями, А еще — за красоту.

За прудом кто-то звонкоголосый озорно пропел почти речитативом:

Кто Царь-колокол подымет, Кто Царь-пушку повернет? Коля водочкой торгует, Шура карты продает!

Кирилл в обнимку шагал со Смирновым, безумолчно сыпал словами, а Иван Васильевич, услышав частушку, сплюнул, выругался:

— Ах, стервецы! Это ведь они про царскую монополию на водку да на карты песню склали. Ничего не боятся, беспутные!

— Да што там, Иван Василич! За глаза царя кто же хвалит. Давно сказано. Вольно собаке на владыку брехать. Давай-ка и мы споем:

Чернобровая девчоночка, Напой мине водой. Я на рыжем жеребеночке Приеду за тобой.

Смирнов въедливо уставился взглядом за плотину, Кирилл ухарски пропел еще одну частушку:

Мы по улочке идем, Не чикаем, не брякаем. Кому надо надаем — Долго не калякаем!

А потом, глубоко вдохнув, залился протяжным разбойничьим свистом. На противоположной стороне плотины вдруг объявилась целая ватага подростков. Настроены были они явно воинственно. А Кирилл Платонович, шагая по-пьяному, рукой держался за Смирнова, ногой же то и дело попадал под ноги казаку. Тот запнулся один раз, после того насторожился и, когда вновь подвернулась ему нога спутника, будто не заметив, двинул ее так, что у Кирилла едва сапог не слетел.

Скопом начали наскакивать ребята. Нападали они вроде бы на обоих, но Смирнова облепили гуще, словно муравьи. А возле Кирилла подскакивали так себе, для порядка. Остановился Иван Васильевич, повернулся проворно и давай расшвыривать налетчиков. Как горох посыпались они от него. Яшка Шлыков летел-летел, перевертывался-перевертывался — на спуск угодил, только на плотине остановился. А Ванька Данин и дальше бы летел, да плетень у старой рословской избы остановил его.

Ребята, поднимаясь и стряхивая с себя пыль, держались в отдалении, не решаясь наскакивать, но и не отставали. А тут к ним женатики присоединяться стали, мужики немолодые. Зачуял Иван Васильевич недоброе. Снова Манюшкин взгляд припомнил и понял, что не случайно народ сюда стекается. Зябко лопатками пошевелил. И коротко в уме перевел, глядя на показавшегося против Леонтьева двора кума Гаврюху: «Порол я вас мало!»

Словно бы отвечая на его мысли, Кирилл Платонович задиристо и громко спел:

Пусть нас только кто затронет — Сам тот в проруби утонет!

В это самое время, как снег на голову, обрушился сзади сильнейший удар. Кулаком вроде бы. Не успел Иван Васильевич обернуться, сбоку, повыше уха какой-то твердостью оглушило. И пошло! Со всех сторон посыпалось — отгребать не успеешь. Минуты три всего и продержался на ногах Смирнов — сшибли его. Затрещал шлыковский плетень: кум Гаврюха жердь из него выламывал.