Тихий гром. Книги первая и вторая

— Не греши, Вася. Будь ты родным, то же самое вышло бы, — тихо, но неожиданно твердо сказала Катька. — Сам ведь про то знаешь, к чему на сиротство пенять? Жизнь такая уж горькая, полыном вся отравленная… И богачество это, как белена придорожная, в глаза кидается, липнут к ему все, а в ем отрава одна ядовитая.

— А умнущая-то какая ты, Катюха! — подхватил Васька. — Наш дядь Макар постоянно про это же говорит: в работниках, говорит, мы у своей скотины живем…

В наступившем коротком молчании Катька чуть слышно, тоненько, но проникновенно потянула:

И вы-молвить хо-чет: «Давай улетим!»

— Вот ведь про что Виктор Иванович-то пел. Всех до пяток пробрало.

— Вася, Вась, давай улетим! — она вспыхнула вновь незнакомым жаром, от которого у Василия под холщовой рубахой по спине ползли холодные мураши.

— Куда?

— А хоть в Питер, хоть в Москву, хоть на копи куда…

— Да кто ж нас там ждет, родимая? А еще к тому же, пересади с поля колосок хоть в Питер, хоть в Москву — либо сам зачахнет, либо сожрут его там недозрелый. Городские, они на это горазды, хоть чего сожрут, или затопчут. То же вот и с нами станется. А еще — приписанный я, разыскивать станут, как беглеца. После того мне — казенный дом, тебе — родная изба без радостев…

Прислушавшись, Катька охнула:

— Поздно-то как! У Даниных, знать, все разошлись.

— Ох и походит по тебе тятькин арапник: вон как он крут бывает!

И тут словно в момент подменили Катьку. Подобралась вся, как кошка, готовая броситься на добычу. А в глазах полыхнуло то новое, незнакомое, от чего нападала на него непонятная оторопь. От удушья он расстегнул верхние пуговицы рубахи. А Катька, увлекая его все выше на бугор, низко наклонялась и гладила рукой мелкую траву.

Почти на самом верху над логом, куда еще не добрался туман и не пала роса, Катька опустилась наземь и, потянув за собой Ваську, страстно обвила его дрожащими руками, прижала к мятущейся груди, опалила горячим дыханием и отчаянными словами:

— Не бойся, родной! Все передумано! Все наперед оплакано!

— В себе ли ты, Катя? — глядя в ее побледневшее, одухотворенное лицо, спрашивал Василий, задыхаясь. — Опомнись, ладушка!

— Губи, идол ты ненаглядный! Знаю, на что решаюсь! Пусть хоть один только первый цветик, да от любимого… А там — чего бог пошлет…

Высоко в небе длинным кособоким косяком тянулись запоздалые в ту весну журавли. Две птицы, чуть приотстав от стаи, гортанными звуками ломали предутреннюю тишину. Крики эти, как вестники чего-то доселе неведомого, тревожили душу, радовали, мучили, звали в безвестную даль. Свободные птицы, как мы привыкли их называть, — а вернее, безнадежные пленники и рабы своего инстинкта, вознесенные могучими крыльями, тянулись к милому северу, чтобы умножить свой род и продолжить его.

— Вот так и во мне все кричит, Вася, как те отсталые журавли, — едва слышно говорила присмиревшая Катька, провожая с тоскою и болью журавлиную стаю. — Улетишь ты, сокол мой, а мне тут оставаться да курлыкать жалобно…

Шагая рядом с Катькой, Василий тупо глядел на носки своих потрепанных лаптей, омытых добела холодной и чистой росой. Услышав горячие слова, он круто повернулся к ней, и лицо его осветилось нежной обнадеживающей зарей, едва проступавшей за рекой из-за степных зеленых курганов. Из деревни навстречу им несся веселый петушиный переклик.

3

Не повезло в ту весну Леонтию Шлыкову. Сеял он самую малость на арендованной земле и с посевом управлялся один. А ребят своих старших, Ваньку и Гришку, отдавал в работники. Нынче, пожалуй, полегчало бы чуток: Яшка тоже пошел в люди, табун у Кестера пасет, да не тут-то было — судьба распорядилась по-своему.

Началось все в тот самый распроклятый день, когда волк за Леонтием гнался, а Рослов Макар убил его.

Ванька с Гришкой поехали тогда на Сивке за соломой. Надо было забрать им одонок небольшой скирды. Воз получился изрядный. И тут, на грех, лиса обнаружилась. Либо она под одонком мышковала, либо у соседней скирды. Гришка, первым заметивший зверя, соскочил с воза, наполовину развалив его.

Пока Ванька разобрал что к чему, брат саженей на пятнадцать отскочил, а лиса еще дальше. В момент Ванька выпряг Сивку и, не снимая хомута, пустился в погоню. Гришку обогнал с ходу, с лисой же вышел у него конфуз. Проскакав саженей триста по неглубокому снегу, совсем было настигать зверя стал. Еще бы Сивке поднатужиться малость, и вилами шибануть бы можно рыжую, да заторопился — не взял вилы-то. Напрягая последние силенки, беспощадно подхлестываемый седоком, коняга все же приблизился к зверю.

И тут лиса круто изменила направление, даже несколько назад повернула. Сгоряча рванул Ванька за повод — удила расскочились, губы Сивке разорвал до крови. Конь заупрямился. Соскочил с него Ванька, шубу и шапку на ходу сбросил. А Гришка стоит себе возле скирды, погоней любуется. Лиса опять кинулась в степь, однако не пошла по старому следу — вильнула к кургану. Или устала она после сытной кормежки, или тешилась над незадачливым охотником — не убегает от него далеко и догнать себя никак не дает.

Из сил выбился Ванька. Пот с него в семь ручьев льет, запалился вконец и плюнул на свою добычу, казавшуюся такой близкой. На обратном пути чистенького снежку поел вдоволь… Вот с той поры и зачах Ванька.

С месяц еще после того пытался работать, думал, пройдет это, выправится. Да у Рословых потом на пожаре подбавил хвори.

Кашель бьет его беспощадный по целой ночи. До крови докашливается и дышит, как загнанная лошадь. В город возили к доктору, тот руками развел — чахотка. Бабки брались пользовать разными снадобьями — никакого облегчения нет. И лежит теперь Ванька целыми днями на печи, медленно умирает.

Манюшка учинила во дворе стирку. Подоткнув подол широченной юбки, она отчаянно выкручивает в руках ребячьи штаны, а сама то и дело поглядывает в угол, где сидит на березовом чурбаке Ванька.

Двор крытый, солнце не попадает сюда, и слабенький ветерок путается в потемневшей соломе на крыше, запинается за плетень, не проходит внутрь — оттого во дворе душно. Ванька, обутый в большие пимы, в накинутом на острые плечи стареньком отцовском пиджаке, как рыба на берегу, жадно хватает воздух. Лицо у него стало совсем длинное, восковое. Нос — один хрящ остался. А кожа на лице до того тонкая, что, кажется, просвечивает насквозь. В груди у него что-то булькает и при каждом вздохе тоненько, с выводом посвистывает. В глазах же, большущих и глубоко ввалившихся — лихорадочный огонь. Говорит он мало, с трудом.