Тилль

— У меня чума?

— Бедняга, — сказал шут. — Бедный Зимний король, да, чума. Много дней уже. Ты не заметил бубоны на горле? Когда вдыхаешь, разве не чувствуешь?

Король вдохнул. Воздух был ледяным. Он закашлялся.

— Если это чума, ты ведь заразишься.

— В такой холод не заражусь.

— Можно мне теперь лечь?

— Ты король, — сказал шут. — Ты можешь делать что хочешь, где хочешь и когда хочешь.

— Тогда помоги мне, я лягу.

— Ваше величество, — сказал шут и подхватил его голову и плечи, помог опуститься на землю.

Никогда еще король не лежал так мягко. Сугробы слабо мерцали, небо уже темнело, но снежинки все еще ярко искрились. Он подумал о бедных лошадях, живы ли они еще. Потом подумал о Лиз.

— Передай ей.

— Разумеется, ваше величество.

Ему не нравилось, что шут был с ним так почтителен, это было неправильно, шут ведь при дворе нужен для того, чтобы ум короля не ослаб от славословии. Он прокашлялся, чтобы сделать шуту замечание, да так и не мог перестать кашлять, и заговорить никак не получалось.

Он ведь хотел что-то сделать? Ах да, письмо Лиз. Она так любила театр, никогда он не мог этого понять. Люди стояли на сцене и делали вид, что они — не они, а кто-то другой. Он улыбнулся. Король без земель, посреди метели, вдвоем с шутом: такого ни в каком спектакле не увидишь, слишком уж глупо. Он попытался сесть, но руки проваливались, и он снова опустился в снег. Что-то он хотел сделать, только что? Вспомнил — письмо Лиз.

— Королева, — сказал он.

— Да, — сказал шут.

— Передашь ей?

— Передам.

Король ждал, но шут все еще над ним не смеялся. А ведь это была его работа! Он рассержено закрыл глаза. К его удивлению, это ничего не изменило: он все еще видел перед собой шута и снег тоже видел. Он почувствовал бумагу у себя в руке, верно, шут ему вставил лист между пальцев, и что-то твердое в другой руке, кажется, угольный грифель. «Мы встретимся снова перед лицом Господа, — хотел написать он, — всю жизнь я любил только тебя», но запутался, забыл, написал это уже или только собирался написать, и кому он пишет, тоже забыл, и вывел трясущейся рукой: «Густав Адольф скоро умрет, теперь я это знаю, но я умру раньше». Но ведь он вовсе не это хотел сказать, речь была вовсе не об этом, поэтому он добавил: «Заботься об осле, я его тебе дарю», но нет, это шуту, вовсе не Лиз, а шут был здесь, ему он это мог сказать прямо сейчас, письмо же было для Лиз. Тогда он решил начать сначала, прижал уголь к бумаге, но было поздно. Рука обмякла.

Оставалось только надеяться, что все важное он уже написал.

Он легко поднялся и пошел вперед. Оглядевшись, он увидел, что они снова втроем: коленопреклоненный шут в своем плаще из телячьей шкуры, король на земле, уже наполовину покрытый снегом, и он сам. Шут поднял глаза. Их взгляды встретились. Шут приложил руку ко лбу и поклонился.

Король попрощался кивком, отвернулся и пошел прочь. Он больше не проваливался в снег и потому двигался легко и быстро.

Голод

— Жила-была одна мать, — рассказывает Неле.

Они уже третий день в лесу. Иногда сквозь лиственную крону пробивается свет, и дождя сквозь нее тоже проливается достаточно, чтобы их вымочить. «Кончится этот лес когда-нибудь или нет», — думают они. Пирмин идет перед ними, почесывая порой проплешину и не оборачиваясь; иногда они слышат, как он бормочет или поет на чужом языке. Они уже достаточно хорошо его знают, чтобы с ним не заговаривать: он может рассердиться, а когда он сердится, недалеко и до побоев.

— И было у нее три дочери, — рассказывает Неле. — И была у них гусыня. И снесла она златое яйцо.

— Какое-какое?

— Золотое.

— Ты сказала златое.

— Это то же самое. Старшие дочери были совсем не похожи на младшую: они были злые, с черной душой, но красавицы. А младшая была добрая, и душа у нее была белая как снег.

— И тоже красавица?

— Самая из них прекрасная. Хороша как божий день.

— Как божий день?

— Да, — сердито говорит она.

— А он хорош?

— Очень.

— Божий день?

— Лучше некуда. И вот злые сестры заставляли младшую работать и работать без сна и отдыха, она себе пальцы в кровь истерла и ноги тоже, и волосы у нее поседели до срока. И вот однажды златое яйцо раскололось, и вышел из него мальчик-с-пальчик, и спросил: «Дева, чего пожелаешь?»

— А до этого где яйцо было?

— Не знаю, лежало где-то.

— Так все время и лежало?

— Да, так и лежало.

— Золотое яйцо? И никто его не стащил?

— Это сказка!

— Ты ее сама придумала?

Неле молчит. Она не видит смысла в этом вопросе. В лесных сумерках силуэт мальчика еще тоньше — он идет, чуть пригнувшись, вытягивая голову вперед, тощий как жердь, как ожившая деревянная фигурка. Сама ли она придумала сказку? Она не знает. Ей так часто рассказывали сказки, мать рассказывала, и тетка, и другая тетка, и бабушка, про мальчиков-с-пальчик и златые яйца, и волков, и рыцарей, и ведьм, и добрых и злых сестер, что теперь она сама может рассказывать, не думая: стоит только начать, как все идет само собой, и части складываются в целое, то так, то эдак, вот сказка и готова.

— Ну, давай дальше, — говорит мальчик.

Пока Неле рассказывает, как мальчик-с-пальчик превратил добрую сестру по ее просьбе в ласточку, чтобы она могла улететь в страну Шлараффию, где все хорошо и никто не ведает голода, она замечает, что лес вокруг становится все гуще. Вообще-то они должны были приближаться к городу Аугсбургу — да только не похоже на это.

Пирмин останавливается. Поворачивается вокруг своей оси, принюхивается. Что-то привлекло его внимание. Он наклоняется и вглядывается в ствол березы, в черно-белую кору, в отверстие от сучка.

— Что там? — спрашивает Неле и сразу же пугается своей неосмотрительности. Она чувствует, как мальчик замирает рядом с ней.

Пирмин медленно поворачивает к ним свою большую шишковатую лысую голову. Его глаза враждебно блестят.

— Рассказывай дальше, — говорит он.

На Нелиных руках и ногах все еще ноют те места, где он ее ущипнул, и плечо болит еще почти что так же, как четыре или пять дней назад, когда он ловко вывернул ей руку за спину. Мальчик попытался тогда за нее заступиться, но Пирмин так пнул его ногой в живот, что он до вечера не мог выпрямиться.