Тилль
Шрифт:
Неле восторженно хлопает в ладоши.
Пирмин сплевывает.
Финал — дрянь.
Мальчик нагибается, подбирает камень, подбрасывает, ловит не глядя, снова подбрасывает. Пока камень еще в воздухе, он поднимает и подбрасывает еще один, ловит первый, подбрасывает, молниеносно подбирает третий, ловит второй, снова подбрасывает его и вслед за ним третий, ловит и подбрасывает первый, опускается на колени за четвертым. В конце концов вокруг его головы летают пять камней, вверх-вниз в вечернем свете. Неле задерживает дыхание. Пирмин не шевелится, смотрит, глаза сощурены в щелки.
Сложность в том, что камни разной формы, и весят тоже по-разному. Рука должна подстроиться под каждый, каждый ловить немного иначе, подбрасывать тяжелые сильнее, легкие слабее, чтобы все летели одинаково быстро и описывали одинаковый
Еще некоторое время получается. Он не думает, не погружается, смотрит вверх и видит камни над собой. Видит последний отсвет темнеющего неба меж листьев, чувствует капли у себя на лбу и на губах, слышит треск костра, но вот он уже понимает, что долго не продержится, что сейчас все смешается — и, чтобы это не успело случиться, он швыряет первый камень себе за спину в кусты, потом второй, третий, четвертый и, наконец, последний, а потом изумленно рассматривает собственные пустые ладони: куда все подевалось? Изображая всем лицом недоумение, раскланивается.
Неле снова аплодирует, Пирмин делает пренебрежительный жест — но по тому, что он не ругается, мальчик понимает, что получилось хорошо. Конечно, он жонглировал бы лучше, если бы Пирмин одолжил ему свои мячи. Их шесть штук, из плотной кожи, гладкие, хорошо лежат в руке, и все разных цветов, так что превращаются в переливающуюся пеструю ленту, если запустить их в воздух вихрем. Пирмин хранит их в джутовом мешке, который носит через плечо и не позволяет детям трогать: «Только посмейте, только протяните лапы, все пальцы пообломаю». Мальчик видел, как Пирмин жонглирует на рыночной площади; очень искусно, но не так резво, как, верно, умел раньше, и, если присмотреться, видно, что от пристрастия к крепкому пиву он начал терять чувство равновесия. Его мячами мальчик, наверное, уже сейчас смог бы жонглировать лучше, чем он сам. И как раз поэтому Пирмин никогда не даст ему к ним прикоснуться.
Теперь на очереди спектакль. Мальчик кивает Неле, она подбегает к нему и принимается рассказывать: «Вот сошлись две армии перед золотой Прагой, трубы гремят, латы сверкают, и к своей армии выходит преисполненный храбрости юный король со своей английской супругой. Но для генералов императора нет ничего святого, вот они бьют в барабаны, слышите? Горе, горе всем добрым христианам».
Дети играют роль за ролью, меняют тон, голос и язык, а так как не знают ни чешского, ни французского, ни латыни, то выдумывают на ходу восхитительную тарабарщину. Мальчик становится генералом императора, повелевает войсками, слышит рев пушек за спиной, видит, как в него целятся богемские мушкеты, слышит команду отступать, но не повинуется: кто отступает, тот не побеждает! Он движется вперед, опасность велика, но с ним удача, мушкетеры отступают под натиском его храброго полка, звучат победные фанфары, он слышит их яснее льющего в лесу дождя, и вот он уже в золотом тронном зале императора. Его величество благодушно глядит на него, восседая на троне, и мягкой рукой возлагает на него орденскую ленту: «Сегодня вы спасли мое королевство, генералиссимус!» Он видит лица великих людей империи, наклоняет голову, и они почтительно кланяются. Тут к нему подходит благородная дама: «Позвольте молвить слово, исполните мою просьбу». И он спокойно отвечает: «В чем бы она ни заключилась, и пусть она стоит мне жизни, я исполню ее, ведь я люблю вас». «Я знаю, благородный господин, — отвечает она, — но забудьте о любви. Слушайте же. Я желаю, чтобы вы…»
Что-то бьет его по голове; искры летят, ноги подгибаются, мальчик не сразу понимает: это Пирмин чем-то кинул в него. Он ощупывает голову, наклоняется, вот он, камень. Не в первый раз его впечатляет меткость Пирмина.
— Ах вы крысы, — говорит Пирмин. — Бездари. Думаете, кто-то захочет на это смотреть? Думаете, кому-то охота глазеть, как сопляки играются? Вы для своего удовольствия это делаете? Тогда возвращайтесь к мамочке и папочке, ежели их еще не всех пожгли. Или для зрителей? Тогда работайте! История паршивая, играете паршиво —
быстрее надо, больше чувства, больше шуток, всего больше! Репетировать надо!— На голову его посмотри! — кричит Неле. — Кровь же идет!
— Мало идет. Кто своего дела не знает, пусть весь кровью истечет!
— Скотина! — кричит Неле.
Пирмин задумчиво поднимает еще один камень.
Неле пригибается.
— Мы начнем сначала, — говорит мальчик.
— Сегодня больше не хочу, — говорит Пирмин.
— Еще только разок, — говорит мальчик. — А? Еще один раз!
— Не хочу больше, замолкни, — говорит Пирмин.
И они садятся рядом с ним. Костер почти догорел, еле тлеет. Перед глазами мальчика возникает картина, и он не знает, вспоминает он реальность или сон: ночь, шум в подлеске, гул и треск, и хруст со всех сторон, огромное животное с головой осла, с широко распахнутыми глазами, крик, какого он раньше не слыхал, поток горячей крови. Он трясет головой, гонит воспоминание, нащупывает руку Неле. Она сжимает его пальцы.
Пирмин хихикает. Мальчик не в первый раз задается вопросом, не читает ли тот его мысли. Это не так уж трудно, Клаус рассказывал, нужно только знать правильные заговоры.
Вообще Пирмин неплохой человек. По крайней мере, не совсем плохой, не такой скверный до мозга костей, как кажется на первый взгляд. Иногда в нем чувствуется что-то мягкое, податливость, которая могла бы обратиться добротой, если бы он не жил тяжелой жизнью странствующего люда. Он слишком стар, чтобы перебираться с места на место под дождем и спать под деревьями, но ему не повезло, он упустил все шансы на постоянный кусок хлеба и крышу над головой, и теперь нового случая уже не будет. Либо через несколько лет у него так разболятся колени, что он больше не сможет кочевать, и придется ему оставаться в первой попавшейся деревне, если какой-нибудь крестьянин из жалости согласится взять его в батраки, что вряд ли, никто со странствующим людом связываться не хочет, это к несчастью и к плохой погоде, и соседи будут злословить. Либо ему придется просить милостыню перед воротами Нюрнберга, Аугсбурга или Мюнхена, внутрь города нищих не пускают. Несчастным бросают еду, но на всех никогда не хватает, подачки достаются тем, кто сильнее. Там, значит, Пирмин умрет с голода.
А может быть, до этого дело не дойдет. Оступится где-нибудь по дороге: влажные корни — штука опасная, на мокром дереве попробуй не поскользнись, или полезет в гору — и камень под ногой пошатнется. И будет он лежать со сломанной ногой на обочине, и прохожие будут с отвращением обходить его, валяющегося в грязи, стороной, ведь что им делать — на себе его тащить? Греть и кормить, и лечить, как родного брата? Такое только в житиях святых случается, не в жизни.
Из того, что может случиться с Пирмином, что было бы для него лучше всего? Чтобы у него остановилось сердце. Чтобы он почувствовал вдруг укол в груди, почувствовал резь в кишках во время выступления на какой-нибудь рыночной площади: вот он поднимает глаза к мячам, мгновение ярчайшей боли — и все позади.
Он мог бы сам об этом позаботиться. Это дело нехитрое. Странствующий люд часто так делает, многие знают грибы, мягко и без боли усыпляющие навсегда. Но Пирмин признался им как-то в момент слабости, что не решается. Заповедь жестока: кто убьет себя, избегнет невзгод этой жизни, но ценой вечной муки в следующей. А вечно — это не просто очень долго. Самое долгое время, которое ты только можешь себе представить: будь то хоть в тысячу раз больше лет, чем нужно воробью, чтобы клювом сточить гору Броккен, это лишь самая малая толика самой малой толики вечности. И хоть вечность тянется и тянется, к ужасу ада не привыкаешь, не привыкаешь к одиночеству, не привыкаешь к боли. Так оно устроено. Так что разве можно обижаться на Пирмина за то, что он такой, как есть?
А ведь все могло бы быть иначе. Он знавал и хорошие времена, когда-то у него было будущее. Однажды Пирмин был в Лондоне, и всякий раз, как напьется крепкого пива, начинает об этом говорить. Рассказывает о Темзе, широкой и блещущей при свете луны, о пивных, о многолюдных улицах, о городе до того огромном, что можно день, и два, и три по нему идти, и все еще не пройдешь его насквозь! И всюду театры. Языка он не знал, но грация актеров и истина, читающаяся в их лицах, тронули его тогда так, как ничто и никогда после.