Тимур. Тамерлан

— Хазрет, — сказал он, — может быть, его лучше допросить сначала, а потом только убить?

— Его? — заревел Хуссейн. — Зачем? Что он нам нового расскажет? Как грабил самаркандских купцов и осквернял мечети, как призывал народ к неповиновению? Всё это мне известно не хуже, чем ему.

Стараясь говорить как можно тише, чтобы сказанное не стало добычей тех, кто не должен быть посвящён в тайны мира, Масуд-бек попытался ещё раз вразумить вспыльчивого дядю:

— Он пришёл сюда сам. У него к тебе важное дело.

— Сам?!

— Вот именно.

— Не смеши меня, Масуд-бек. Какое у этого безродного негодяя может быть ко мне дело? Я видел, как он хотел убить тебя, может быть, ты это имеешь в виду?

Масуд-бек улыбнулся:

— Вот это я ему прощаю. Но не прощу, если выяснится, что он хотел тебя побеспокоить по пустякам.

Вспышка гнева стала подёргиваться пеплом недоумения в сознании эмира, и племянник вовремя это почувствовал, пустил в дело ещё несколько аргументов:

— К тому же, хазрет, он в наших руках. Полностью. Мы можем убить его в любой момент.

Хуссейн молчал.

— И потом, если он достоин смерти и мы это выясним, то глупо открывать ему такой лёгкий выход из этой жизни, как удар кинжалом в сердце. Пусть он познакомится на прощание с нашими мастерами пыточных дел.

Последний довод показался Хуссейну наиболее убедительным, он сосредоточенно кивнул:

— Правильно. Это ты сказал правильно. Он у нас в руках. И никуда из них не денется.

Трудно было спорить с этой мыслью, ибо насильно коленопреклонённого сербедара держало уже шестеро здоровенных нукеров.

На этом закончилась первая часть разговора, продолжение последовало в башне дворцовой тюрьмы, в тёмном круглом помещении с каменным полом. В окружении многочисленных пыточных устройств и инструментов. Хуссейн считал, что люди всегда становятся разговорчивее, когда имеют возможность понаблюдать эти изощрённые изобретения человеческого ума.

Племянник эмира считал, что если на людей простого склада это наблюдение распространяется полностью, то человеческие экземпляры типа Маулана Задэ они вряд ли могут потрясти.

Поскольку разговор-допрос должен был носить характер строго тайный, Хуссейну пришлось ограничиться минимальной охраной. Глухонемой носитель опахала сменил свой веер на бамбуковой палке на длинное копьё, Масуд-беку было велено повесить на пояс два кинжала вместо одного. Сам эмир тоже кое-что прятал в широком рукаве своего халата. В добавление к этому бывшего сербедара заключили в колодки, дабы связать не только движения его рук, но и движения ног. Хуссейн слишком хорошо помнил об отрубленных головах Буратая и Баскумчи и не хотел себя подвергать и малейшему риску.

Маулана Задэ внесли в камеру пыток и в скрюченном состоянии поместили на полу в нескольких шагах перед балхским правителем.

— Клянусь священным камнем Кааба [57] , вот в таком виде ты мне даже приятен, висельник.

Сербедар, даже находясь в описанном положении, умудрялся сохранять в своём облике что-то напоминающее о чувстве собственного достоинства.

— Ну, говори, для чего ты явился сюда? Подсматривать, подслушивать? Хотел выяснить, что происходит в славном городе Балхе, да?

57

...священным камнем Кааба... —

В храме в Мекке (Аравия) хранится в одном из святилищ «чёрный камень», особо почитаемый мусульманами.

— Для этого не надо было сюда являться. Вряд ли есть в Мавераннахре, Хорасане и даже в Индии человек, который бы не знал о твоей великой стройке.

Хуссейн самодовольно откинулся на подушки и заявил голосом очень уверенного в себе человека:

— Правильно.

— И должен сказать, хазрет, молва ничуть не преувеличивала того, что я увидел на самом деле.

— Ты пытаешься говорить мне приятные слова, надеешься этим разжалобить меня? Ты глуп, если надеешься.

— Нет, не для этого я прибыл сюда.

— А для чего? Отвечай, и не уклончиво. Я и так потерял с тобою слишком много времени.

— Я прибыл, чтобы служить тебе.

Глаза эмира удивлённо раскрылись. Он явно не верил в то, что правильно понял сказанное.

— Слу... служить?! Ты?! Мне?!

Маулана Задэ попробовал кивнуть, но ему помешала колодка, сдавливавшая и руки и шею.

— Именно я, именно тебе, хазрет.

Хуссейн повертел головой, как бы высвобождая шею из тисков воротника.

— Ты так говоришь, поскольку уже давно перешёл предел дерзости и заработал себе самую мучительную смерть, какую только можно себе представить, и думаешь, что можешь говорить отныне мне всё, что тебе заблагорассудится?

— Совсем о другом я думаю, хазрет.

Масуд-бек, стоявший за спиною эмира, сделал пленнику знак рукою, чтобы скорей переходил к делу.

— Я думаю о том, что не только погонщики верблюдов и купцы ведут сейчас речь о том, какие стены вокруг Балха воздвиг эмир Хуссейн. Не только водоносы и райаты восхищаются рассказами о том, каким прекрасным и неприступным будет балхский хиндуван.

Хуссейн прищурился и склонил голову набок.

— Ни болтовня погонщиков, ни восторги городской черни тебе не страшны.

— Не страшны. Но ты хочешь сказать, что кого-то я всё же должен опасаться?

— И ты прекрасно знаешь, кого именно. Твоего давнишнего друга и даже, кажется, брата.

Хуссейн возмущённо хлопнул себя ладонями по коленям, отчего из правого рукава вылетел на каменный пол тонкий короткий кинжал. Звеня и подпрыгивая на каменном полу, он подлетел к самым ногам пленника. Все замерли. Ноги Маулана Задэ были свободны только ниже колен. Сербедар напряг правую и куцым, но резким движением загорелой ступни отбросил кинжал далеко в сторону. Собственно, он при всём желании не смог бы воспользоваться тайным оружием эмира — это всем было ясно, но Хуссейну понравился поступок пленника.

— Друга, брата... Но Тимур, и это всем известно, ведёт в Самарканде строительство почище моего.

— Чингисханово установление запрещает возведение стен вокруг городов и особенно строительство городских цитаделей... — начал было вмешиваться в разговор Масуд-бек, но его прервали.

— То есть как это? — вспылил Хуссейн. — Мне оно запрещает, а ему нет?!

— Все законы действуют до тех пор, пока живы люди, готовые им следовать, — сказал Маулана Задэ.

— Не говори загадочными фразами, я не выношу, когда со мною так разговаривают!