Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Нетрудно было догадаться, о чём она с таким смехом поведала евнуху.
Войдя в шатёр, Искендер нашёл своего господина в полном расстройстве чувств. Лёжа на мягком ложе из нескольких ширазских и исфаханских ковров, Тамерлан уныло глядел в свод шатра, и лицо его походило на безжизненную маску злого демона. Несколько слуг суетилось, раскладывая на столике перед эмиром свежие фрукты, другие, увидев Искендера, бросились готовить для него рабочее место. Наконец и Тамерлан заметил мирзу, нахмурился и промолвил, будто оправдываясь за свой горестный вид:
— Сообщают, что Каладай при смерти. А ведь он всего лишь на год старше меня. Когда-то он спас меня от смерти, а потом подружил с Хуссейном. Если бы не Каладай, мои нынешние владения были бы немного меньше.
— Осмелюсь высказать своё твёрдое
— Ты, как всегда, прав, мой Искендер, — прокряхтел Тамерлан. — Но мне жаль Каладая. Если он помрёт, то не узнает, что я завоевал Китай.
86
Джехангир — примерно то же, что в христианстве апостол — распространитель веры среди других народов. Тамерлан считал себя джехангиром и даже своего первого сына назвал Джехангиром.
— На тот свет новости приходят даже быстрее, нежели из Самарканда в Толедо, — вновь возразил Искендер учтивым тоном. — Жалеть Каладая можно было бы лишь в том случае, если бы он вовсе не появлялся на нашей земле, нигде и никогда.
— А после Китая я двину свои войска дальше, найду земли Дясуджу и Маджуджу [87] и тоже завоюю их, — ни с того ни с сего пробормотал Тамерлан таким голосом, будто бредил.
— И тогда наступит Судный день, — вздохнул Искендер.
87
Дясуджу и Маджуджу (Йаджудж и Маджудж) — то же, что в Библии Гог и Магог: народы, обитающие на далёком Востоке и долженствующие явиться накануне Страшного суда из-за высокой стены.
— Да? Разве? — Две чёрные монгольские кисточки бровей удивлённо взметнулись. — Почему?
— Так говорит Коран.
— В Коране сказано, что я завоюю Джуджу и Маджуджу?
— Не совсем так… Там говорится, что перед Судным днём народы Джуджу и Маджуджу прорвутся сквозь возведённую для них стену и устремятся на битву с остальными народами.
— Я выиграю и эту битву, — с уверенностью произнёс эмир и пощёлкал пальцами левой, живой, руки. — Мне как-то тягостно сегодня. На память приходят события юных лет. Иногда мне настолько живо вспоминаются юношеские забавы, что кажется, будто вот-вот — и правая рука моя взовьётся вверх, сжимая саблю, а правая нога зашевелится и сама встанет в стремя… Я вижу лица тех моих друзей. Они давно уж в раю, а я вижу их так, будто мы расстались сегодня утром.
— Если это действительно так, — сказал Искендер, — то нам самое время продолжить свои записи. В прошлый раз мы остановились на вещем сне Тарагая.
— Прочти мне, что там получилось?
Искендер медленно прочитал вслух предыдущую запись.
— Хорошо, — сказал Тамерлан, теребя свою жидкую бородку, — что же было дальше?
— Дальше вы родились, о великий хазрет, — напомнил Тамерлану его секретарь. — Как мы опишем это?
— Никак.
— Никак?
— Я не помню момента своего рождения, хотя, конечно, было бы неплохо, если б я его помнил. Но сколько я ни напрягаю память, сколько ни пробую разные средства, обостряющие воспоминания, я не могу никак пробраться дальше таблички.
— Таблички?
— Именно. Мне кажется, первое, что я помню в своей жизни, — глиняная табличка для изучения слогов. Она казалась мне таинственной и неразрешимой вещью, а когда слоги стали оживать и я научился складывать их в слова, это показалось мне подлинным чудом. Скажи, мирза, ведь это чудо, что можно накалякать нечто на бумаге, а под этими каляками будет скрываться битва, или величественное строение, или портрет человека?
— Вы правы, хазрет, — кивнул Искендер, — это чудо. Настоящее земное чудо.
Слова Тамерлана вдруг растрогали Искендера. Ему тоже ярко и живо вспомнилась
табличка, только деревянная, и в ней — вырезанные буквы. Запах свежей древесины, запах осенней листвы воскресли в его воображении, и сердце наполнилось тоской по тому далёкому дню, по родной сторонке, по отцу и матери, наполнилось и полетело туда, далеко, в тот далёкий край, в тот далёкий день, в тот далёкий год…— Сколько вам тогда было, хазрет?
— Семь лет. Да, я помню, как отец говорил мне, что с семи лет я стал грамотным человеком. Значит, мне в том первом моём детском воспоминании семь лет. Говорят, что до этого я был весьма резвым мальчишкой и дрался со всеми кто ни попадя, но, должно быть, мозг мой дремал, покуда я не начал изучать грамоту. Знаешь что, напиши коротко: «Когда мне исполнилось семь лет, меня отдали в ученье, дали табличку слогов, и я быстро выучился читать. Радовался этому, как последний болван».
— Я напишу просто: «Радовался своим успехам».
— Разумеется, болвана не надо. К девяти годам я уже знал, как пять раз на дню совершать намаз, как угодить учителям, как правильно отвечать на вопросы, а если не знаешь ответа, как сделать вид, будто знаешь. Вскоре учителя стали называть меня лучшим из учеников. Ещё мне нравилось, когда устраивались всякие сборища, я не пропускал ни одного и всюду старался присесть поближе к улемам и изобразить почтение к ним. На самом деле я изучал их жесты, усваивал, как выглядеть важным, чтобы заставить других с почтением относиться к любым твоим словам, даже если ты произносишь заведомую чушь. Поэтому среди своих сверстников я очень быстро стал вожаком. Не потому, что я был умнее или сильнее их. Я был хитрее, быстро уразумев, что не сила, не ум, не талант дают человеку власть над другими людьми, а нечто скрытое от понимания, но доступное мне как человеку необыкновенному. Этого не пиши. Напиши просто, что я сильно уважал старших и потому добился уважения среди своих одногодков.
Тамерлан умолк, предоставляя мирзе возможность спокойно всё записать. В памяти великого завоевателя воскресло чувство жгучего страха, которое он испытывал в детстве, когда кто-то из мальчишек на его глазах дрался. Сам он всегда избегал драк, панически боясь боли, задыхаясь от тошноты при виде крови и увечий. Безобидные щипки и щелчки доводили его до безумия, а что уж говорить о настоящих потасовках. Только страх перед наказаниями заставил его хорошо учиться и сделаться одним из лучших учеников в школе. Сейчас, вспоминая это, Тамерлан чувствовал, как мурашки ужаса ползут по его спине, — неужели он, который за свою жизнь пролил реки крови, озёра крови, моря крови, в детстве так боялся красной жидкости, бегущей из расквашенного носа или разбитой губы, что нередко орошал свои колени горячей струйкой при виде нешуточной драки!
Тамерлан тяжело вздохнул и провёл пальцами по лбу и переносице, отгоняя постыдное воспоминание, затем продолжил:
— Как всякий ребёнок, я любил игры и забавы, но моей любимой игрой всегда была война. Научившись подражать старшим, я сам сделался как бы старшим среди своих сверстников. Я делил кешских мальчишек на две армии и сталкивал их друг с другом, руководя и теми и другими, а себя при этом провозглашал не кем-нибудь, а конечно же эмиром, кем впоследствии и стал по-настоящему. И всё потому, что я был хитрее этих дурачков. Людишки любят приносить себя в жертву, и с моей стороны грех было не стать тем идолом, которому жертвы приносятся. Уже с двенадцати лет я стал стыдиться детских игр и старался проводить время среди юношей, у которых не игрушечные, а настоящие забавы на уме.
Эмир снова умолк, поскольку ещё одна волна постыдных воспоминаний захлестнула его. Он вспомнил, как стал дружить с более старшими мальчиками, вступившими в пору созревания, и как они использовали его…
Снова пальцы левой руки пробежали по лбу и переносице.
— Мне кажется, Искендер, подходит время ночного намаза и нам пора прерваться. Здесь напиши что-нибудь о моих ранних добродетелях. Напиши, что я всегда помогал нищим, отдавал им одежду, которую надевал хоть однажды, что каждый день я дарил им барана, тушу которого разрезали на семь частей и давали по куску всем особо нуждающимся. И ещё, что всех своих друзей детства я возвеличил, когда сам достиг могущества и величия.