Тинко

«Там твой папа работал», — говорила мне мама.

А внизу, под нашим окном, в липовой аллее, шумела листва.

Теперь-то я знаю, где так долго прятались мои воспоминанья!

К нам тогда самолеты еще не прилетали. Все ночи мы спали, нам ни разу не пришлось спускаться в подвал. Но потом стало очень страшно. И самой страшной была та ночь, когда я в последний раз разговаривал с моей мамой.

Завыли сирены. Было очень холодно. Мороз поблескивал на крышах. Мы начали одеваться. Мама сунула какие-то вещи в маленький чемодан.

Когда мы вышли на улицу, самолеты уже были над городом.

«Они летят на бреющем!» — закричала мама, подхватила меня и забежала в какой-то подъезд.

Рррруум! Клак! Клак! — прогрохотал над нашими головами самолет. Мама потащила меня дальше.

«Мама, а чего они тут бреют?»

«Да замолчи ты!»

Я решил, что, когда прилетит другой самолет, я брошу в него камешком. Зачем они к нам прилетели? Рычат на нашей улице, как страшные звери. Я стал искать камень. Мама рассердилась. Она тащила меня все дальше и дальше. Снова нам пришлось забежать в подъезд.

«Скорей, скорей, Тинко!» — И мама толкнула меня в самый угол.

«Мама, ты задавишь меня! Мне отсюда не видно самолетиков. А что, они больше шершня, мама?»

Мама не ответила. Она придавила меня к стене. Дзинннь! Зазвенели стекла. Покатились камни с крыш. Над фабрикой поднялся столб дыма.

«Мама, теперь они улетели?.. Ой, мама, ты придавила меня! Головку больно, головку-у-у!»

Наконец я высвободил голову и присел на корточки, потом перелез через мамины ноги и выбрался на улицу. Кругом все было тихо. Я посмотрел на небо. Звездочка подмигнула мне. Я ей ответил.

«Мама, звездочка дразнится».

Мама молчала. Она сидела у порога и прижимала руки к груди. Лицо у нее было такое же бледное, как луна на небе.

«Мама, пойдем домой, самолетики ужинать полетели».

Мамина голова ударилась о темную дверь и упала на грудь.

Вдруг я понял, что мама умерла. Больше я уже не разговаривал с мамой: я боялся. Кругом стояла каменная тишина. На улице — ни души, и я был один во всем городе. Во всех окнах было темно. Покрытые инеем деревья застыли. На всем белом свете я остался один. Я не хотел оставаться один, но куда мне было бежать? Попробовал встать. Ноги выдержали меня. Тогда я на одной ножке перескочил через мостовую. Так ведь я был легче. А то вдруг камни мостовой взяли бы да раскололись подо мной? На полоски между камнями мне тоже нельзя было наступать.

«А мама взаправду умерла?» — подумал я.

Я видел, как дяди в высоких шляпах перевозят мертвых людей в черных колясках. Коляски тащат лошади, на них черные попоны. Так мертвых людей везут на кладбище. Но ведь мертвые всегда лежат в гробу! Все мертвые, каких я видел, умерли в гробу. Может быть, моя мама не умерла? Нет, она не могла умереть. Я заревел. Сирена тоже давай реветь. Это она мне решила помочь. Мне захотелось сбегать посмотреть, как она ревет. Но где она могла прятаться? Только она одна мне и помогала.

По аллее стали подниматься люди. А я все ревел и ревел…

— Что это с парнишкой? Чего это он плачет? Уж не захворал ли? — слышу я дедушкин голос и чувствую, как он кладет мне на лоб свою заскорузлую руку.

Рука прохладная такая… Я засыпаю.

Глава девятая

Вон как картошка поднялась! Прямо лесом стоит. Если лечь в борозду, то небо видишь таким, каким его видят всякие бескрылые жучки, черви и сороконожки: синее-синее, и на нем пышные, словно мучные, облака. Будто бы те, что на небе в синем чертоге живут, вытряхивали мешки из-под муки. Солнце — это большой золотой паук, который ползет по синему чертогу. Тот, кто долго смотрит на паука, слепнет. А кто немножко посмотрит, тому он брызнет черными брызгами в глаза. Разглядывать паука можно только под вечер, перед тем как он заползает в лес. Он тогда уже устал, и ему не до ребячьих глаз, которые с любопытством рассматривают его.

Спускаются сумерки. Дедушка стоит подле окна, поглядывает на двор и что-то бормочет. Вот он нагибается, чтобы ему лучше было видно, и снова что-то бормочет, но уже громче. На голубей, что ли, засмотрелся, как они дерутся из-за гнезда на ночь?

— Торчишь, как пень перед окном. Гляделки все проглядишь! — сердится бабушка.

Дедушка все еще что-то бурчит себе под нос. Тогда бабушка тоже подходит к окну.

— Глазам своим не верю! Да ты погляди: картошка наша со двора бежит! — Дедушка хватает бабушку за руку и трясет.

А ведь правда! Наш солдат подобрал оставшуюся на гумне картошку; с полмешка у него получилось, завязал его, взвалил на спину и, весь согнувшись, вышел через калитку со двора.

Дедушка сам не свой. Он так стучит кулаком по подоконнику, что стекла дребезжат.

— Я тебе говорил! — кричит он. — Сперва яйца, теперь картошка, а под конец он простыню из-под тебя утащит!

— Кшш! Тихо ты! — Бабушка дергает ругающегося дедушку за рукав, словно расшалившегося ребенка, подмигивает мне и потихоньку оттаскивает деда от окна.

Хочет старик того или нет, но он вынужден сесть на диван: бабушка так таинственно ведет себя, что дедушку начинает разбирать любопытство.

Бабушка рассказывает все, что я ей говорил про нашего солдата и фрау Клари. Дедушкины замшелые брови медленно сдвигаются и так же медленно снова расползаются. Старик откусывает кусок жевательного табака и, покачивая головой, пускается в рассуждения.

Скажите пожалуйста! Оказывается, они ничего против фрау Клари не имеют! А про Стефани дедушка и бабушка и вовсе не говорят. Вот небось удивятся потом! «А где же наш Тинко?» — «Разве его нет здесь?» — «Я его уже два дня и две ночи не видел». — «Где же это мальчик наш? Внучек наш где?» — «Кукушка Стефани выбросила его из гнезда». — «Ах, какой ужас!»

Дедушка с бабушкой подробно обсуждают женитьбу.

— По мне, пусть таскает ей картошку. Все одно ее свиньям выкидывать. Тайком вот, окаянный, зачем?

— А ты разве не видел, как он ее нес? Где же это тайком-то? — спрашивает бабушка и лукаво щурит глаза. — Он ведь мог мешок отнести, когда совсем стемнеет. И мы бы ничего не знали. Ему что важно? Не спрашивать. Понял? Ну, упрямый он. А от кого упрямство? — И старушка быстро проводит маленькой, сухонькой ручкой по дедушкиным волосам.

— Кто это замуж собрался? Ты или фрау Клари? — говорит дедушка и грубо отталкивает бабушкину руку. — В балансе оно что получается? Молодые-то кости не трещат! А она — баба молодая. К тому же на стекольный завод бегает. Стало быть, деньжонки у нас заведутся. Да и в поле работа будет спориться!

Бабушка довольна. Она разглядывает свои сведенные подагрой пальцы. Они трещат.

Я хочу быть летучей мышью. Я бы тогда каждый вечер заглядывал в окошко к старикам Краске. И смотрел бы, как на моем месте сидит Стефани и уплетает яичницу. А меня бы никто не видел ни днем, ни ночью. И пусть все меня тогда ищут, пока не заболеют и не станут грустные-грустные. Только Стефани выйдет вечером во двор, я ей сразу же в волосы вцеплюсь. Прибежит фрау Клари с большими ножницами и — чик-чик! — отрежет Стефани ее косички. Голова у Стефани будет тогда как кочан капусты, изъеденный гусеницами. И в школу она такая пойдет. Это ей в наказанье!