Тинко

Дедушка ненавидит Вунша потому, что тот председатель партии. Вунш и его партия были неблагодарны к дедушке. Все они еще под стол пешком ходили, когда дедушка боролся за справедливость. А с тех пор как дедушка вышел из ихней партии, несправедливости на свете все больше становится. Теперь уж вон до чего дело дошло: требуют, чтоб он сдавал зерно, которое еще в бабках в поле стоит. Вот ведь какая несправедливость!

Сквозь кусты я вижу застиранную юбочку Стефани. Вот некстати… Конечно, она уже увидела меня, сейчас начнет дразниться. А я возьму и накину ей на голову мешок. Но Стефани не дразнится. Забыла разве, что я второгодник? Вон она просунула свои узенькие ручки через плетень и рвет цветы в саду у каретника Фелко. Это, конечно, не настоящие цветы, а так, сорняк всякий: васильки, дикий горошек. Но все равно фрау Клари будет приятно, когда она с работы придет. Я спокойно сворачиваю в трубочку свой мешок и стараюсь пройти мимо Стефани незамеченным: крадусь возле самых деревьев. Вот ведь! Стефани обернулась и подходит прямо ко мне. Чего ей надо? Что это она смеется? Лицо у нее коричневое, как пасхальное яичко, которое луком натерли. Спереди у нее не хватает одного зуба, но новый уже наполовину вылез.

— Ты еще сердишься? — спрашивает меня Стефани.

— А вы женитесь на нас?

— Моя мама сказала, что вы заслуживаете участия.

— Правда сказала?

— Правда.

— Ну, значит, вы на нас женитесь.

— Нет, этого она не говорила.

— А тебе надо сидеть дома, а то у нас и так спать негде.

— А я и так всегда дома сижу. Дедушка твой эгомист. Он все себя за локоть укусить хочет — вот чего мама еще сказала.

— Да нет, он у нас не кусается, он только от своего табака кусочек за кусочком откусывает.

— Вввау! Вввау-вау!

Мы так и вздрагиваем. Это Фриц Кимпель спрыгнул с забора прямо на нас. В карманах у него что-то побрякивает, будто там стекляшки.

— Кто пугается, тот намается! — кричит он и страшно рад, что мы на самом деле испугались. Нахально так посмотрев на Стефани, он говорит: — Убирайся! Не видишь разве, у нас тут с ним мужской разговор пойдет.

— Подумаешь! — фыркает Стефани, закидывает голову и нерешительно отходит.

Мне Фриц заговорщически шепчет:

— Нам надо что-то предпринять. Они всё еще дразнятся.

— Стефани не дразнится. Маленький Кубашк тоже.

— Эти не в счет. Зепп-Чех дразнится, и Белый Клаушке. Это все потому, что нас Шепелявая околдовала. Совсем нас опозорила!

— Я с тобой больше не вожусь.

— Чего это ты?

— Ты мой велосипед хочешь перекупить.

Фриц задумывается, потом говорит:

— Я тебя на раме прокачу.

— Ни за что не сяду на раму к такому, как ты!

— А ты почему не взял заколдованных гусениц?

— Да ты сам небось их взял!

— Я… я… И вовсе я не брал их… А ты у меня все равно в руках, я тебя всегда могу утопить!

— Ты меня теперь только на пятьдесят пфеннигов можешь в воду окунуть, только вот до сих пор — до живота, не глубже.

— Нет, на семьдесят пфеннигов, по шейку, а потом я возьму и силой с головой окуну!

— Нет, только на пятьдесят пфеннигов. Гнёзда я тебе показывал? Показывал. Кошку ловить помогал? Помогал. А ты за все это не вычел мне из долга.

— А я вовсе и не хочу перекупать твой велосипед.

— Нет, хочешь. Мне Фимпель-Тилимпель сказал.

— Да, Фимпель-Тилимпель…

— Не ври, не ври, ты мышка-воришка! Ты у Шепелявой ее деньги стащил.

Фриц делается белый-белый:

— Это какие я деньги стащил?

— Шепелявой, ее деньги! Вот какие!

Фриц быстро сует сразу обе руки в карманы и пригибается, как для прыжка.

— Вот гляди — никаких денег я не брал! — кричит он и выдергивает сразу обе руки из карманов.

Что-то летит мне в лицо. Что-то звякает. Пышные летние облака медленно спускаются, придавливают меня все сильнее и сильнее. Я падаю на спину. Но падать мне почему-то совсем не больно. Вот только вздохнуть я никак не могу. Воздух стал слишком велик, он не пролезает мне в рот. Стефани кладет мне на грудь букетик цветов, опускается рядом на колени и плачет. Значит, я умер.

Глава тринадцатая

Умер я всего на два дня. Потом я снова стал живой. Но у меня все время болела голова. Стоило мне открыть глаза, как острая боль сыпалась на меня целыми пригоршнями иголок. Бабушка завесила окна горницы одеялами, чтобы солнышко своими лучами-колючками не впивалось мне в голову. Во сне я все метался и видел: Фимпель-Тилимпель едет на своем велосипеде, а у велосипеда колеса из гусениц. Это он за моим табелем приехал. Табель ведь так до сих пор и не подписал никто. Тут Стефани взяла да подписала, и я сразу перешел в другой класс и перестал быть второгодником. А коза Шепелявой все плевалась. Но плевалась она талерами из чистого золота. Фриц Кимпель подбирал талеры, подбрасывал их вверх, и они превращались в ласточек. Ласточки носились по небу и пели голоском Стефани: «Ласточки, ласточки, фьють! Ласточки, ласточки, фьють!»

Теперь мне уже лучше. Только что доктор опять приходил. Он сорвал у меня с лица пластыри, постучал по голове, что-то послушал в ней и сказал:

— Ну вот, дело и на поправку пошло!

— Неужто на поправку? — всхлипнула бабушка, вытирая фартуком слезы. В глазах у нее вспыхнул огонек надежды.

— Да-да, внучек ваш поправляется, матушка Краске! — ответил доктор и ушел.

— Бабушка, сегодня я съем десять яиц! Мне это раз плюнуть.

— Десять? А не стошнит тебя, Тинко?

— Ничего не стошнит, бабушка.

— Ай-яй-яй! Ручки-то у тебя какие тоненькие стали. В животике-то небось ничегошеньки у тебя нет.

Я съедаю одно яйцо, и меня не тошнит. Съедаю второе и третье, и меня все равно не тошнит. Вот я какой молодец!

Дедушка подобрал в нашем садике маленькую синичку из позднего выводка. Веселую такую! Она уже немножко летает у меня в горнице — с кровати на карниз и обратно. Бабушка положила синичке на подоконник шкварку. Птичка клюет и теребит ее. Мне совсем не скучно лежать в кровати: ведь у меня есть синичка! Одеяло мое она закапала. Иногда она клювиком тихонько пробует пластырь у меня на лице. А я лежу и не шелохнусь, хоть и щекотно очень. Вот она и улетела! Ну да, пластырь небось не такой вкусный, как шкварка.

Дедушка сидит, опершись локтями о колени, хрустит пальцами и о чем-то думает.

— И надо ж было вам так рассориться с Фрициком! Каково мне-то теперь! Как я другу Кимпелю на глаза покажусь! Говорят, Фрицик-то тоже себе повредил что-то.

— Он мой велосипед перекупить хотел, дедушка.

— Да-да, велосипед. Знаю, знаю. Ладно, куплю тебе велосипед!

— Правда, купишь?

— Ты вот поправляйся скорей… Сколько просит Фимпель-то за него?

— Тридцать марок, дедушка.

— Тридцать, говоришь? Гм… Ну, выздоравливай поскорей.

Дедушка снова впадает в раздумье. В списке, который вывесили на воротах пожарного сарая, его фамилии не было. Наш солдат все уладил. Он занял хлеб у переселенцев и сдал за нас все в срок. Дедушка ничего и не знал об этом. Хоть дедушке и приятно, что он не попал в список, но кое-какие сомнения все же у него возникли. Как же, например, быть теперь с другом Кимпелем?

Лысый черт обозвал дедушку предателем. Дома дедушка раскричался и, в свою очередь, обругал предателем нашего солдата. «Вот ведь до чего собственное семя довело!» — все ворчит он.