Тишайший
Шрифт:
И наяву был июнь. Прикатил он на яром коне.
– И сколько же я себя не помнил, дядя Серафим? – спрашивал Саввушка, сидя у мельничного колеса.
– Долго, дружочек. В полынью ты попал, под лед. Твой друг ли, брат ли – немой – спас тебя.
– А где же ой?
– У меня работает, а теперь в монастырь ушел. В Воздвиженский он еще в марте ходил, теперь в Введенский женский монастырь. Это близко. Тут все земли вокруг монастырские.
– А я, дядя Серафим, видел твою мельницу.
– Ты что же – бывал у нас?
– Нет, не
– Не увидал бы – помер. Да ты корешок крепкий, и не такое, думаю, выдюжишь.
– Дядька Серафим, ты уж на меня, бога ради, не сердись… Ты колдун?
Мельник почесал ладонью лысину.
– Правду сказать, и сам не знаю. Все говорят – колдун, все лечиться ко мне идут: кто за корешком, кто за наговором. Как меня дед мой, отец мой учили, так я все и делаю. Коли идут, значит, помогает… А чертей не видал. Я, как все, в Бога верую. Сдается мне, однако, ко мне идут те, кто черному ангелу верит больше, чем светлому. Пошли-ка, отвару тебе дам перед обедом. Вон как тебя ветром колышет!
Названый брат увидал Саввушку на ногах, плакал, как ребенок. Ко всем иконам в доме приложился, перед каждой покрестился.
Хорошая у них жизнь пошла.
Работы летом мельнику не много. Разве плотину где подлатать. Для такого дела – названый брат с его силой.
Лечиться летом люди тоже не любят. И так больно хорошо. Дни долгие, вечера теплые.
Но на Федора-колодезника была гроза.
– Жди дождей, – сказал Серафим. – Много в этом году сена погибнет.
Не ошибся мельник. Пошли затяжные дожди. Тут люди и вспомнили, где у кого чего болит.
Приехала из Карачарова молодая барыня с дитем.
– Помоги, Серафим! Как родился, громко кричал, а теперь не кричит, а словно бы стонет. Тихонечко, а где болит – не спросишь. Три месяца младенцу.
Любаша, жена поручика Андрея Лазорева, исхудала, страдая по сгинувшему мужу.
– Распеленай! – попросил Серафим.
Любаша распеленала.
Серафим посмотрел мальчика, помял волосатой рыжей рукой животик, в рот заглянул.
– Гляди-ко! Семь зубов! Чего Бога гневишь? Хороший мальчишка. Хочешь, чтоб сынок был здоров да весел, глазки утри, да улыбнись, да по чуланам на мешках не катайся в тоске потаенной.
Ласково говорил, а у Любаши уж слезки готовы, покатились.
– Думал я о тебе, – сказал Серафим, делая «потягунюшки» младенцу. – На Лукьяна-ветреника по ветрам, гадал на тебя.
Слезы так и высохли на Любашиных глазах.
– Ну, чего ты! – махнул на нее ладонями Серафим. – Птица ты пугливая! Южный ветер мужиком пахнул. Крепко пахнул. Не за горами уже твой муж летучий и не за морями. Скоро будет.
Любаша выбежала из дому. Постояла, прижавшись спиной к дверному косяку, крепко-накрепко зажмурив глаза. Потом кинулась к телеге. Вытащила из-под сена тяжелый узел, принесла в избу, положила в утолок. Быстро спеленала сына.
– Возьми-ка эту кринку! Да не пролей. Попои ребятенка. Не бойся. Питье доброе. Молоко, настоянное на петровом кресте. От многих недугов помогает детишкам. А теперь дай-ка мне твой крест. Ну, чего
опять крылышки сложила? Ладно, не надо. Возьми дома чесночную луковицу да повесь на крестик. Тоску твою разгонит на время, а там и муж приедет.На дворе дождь опять пошел, а барыня уехала просиявшая.
– Погляди, чего там нам пожаловали! – попросил Саввушку мельник.
Саввушка развязал узел.
– Шуба! А в шубе – полбарана.
– Ну вот и еда нам, и о зиме думать не надо.
От Саввушки Серафим секретов своих не утаивал. Знахарству учил и проверял, как ученье в голове у парня укладывается.
– А ну скажи, как от кашля избавиться?
– Развести в двух стаканах щепоть ржаной муки. Дать отстояться. Воду слить. Осадок поделить на две части. Одну половину утром употребить, а другую – вечером. А если больно глубокий кашель, подошвы ног чесноком натирать.
– А коли горло болит?
– От горла тертую смородину хорошо глотать, помалу. А еще шерстяной чулок намылить и шею на ночь подвязать.
– Занозу как вытянуть?
– Истолченные листья лебеды привяжи.
– От мозолей избавь!
– Печеный чеснок прикладывай.
– А как от злого колдуна загородиться?
– Святой репей с девятью колючками под потолок в избе повесь – колдун порог не переступит.
– Гораздо! – похвалил Серафим. – На Ивана Купалу в лес возьму тебя, травы собирать.
– На Ивана Купалу в травах самая крепость, правда? – подластился Саввушка.
– Смотря какая трава. Траву прострел двадцать первого апреля надо брать. Сорвать, а на ее место христово яичко положить, крашеное. Чудесная сила у травки будет. Под основное бревно нового дома ту травку положить – никакой пожар не тронет.
Работы пареньку мельник не давал никакой, и, чтоб харчи чужие не переводить, пристрастился Саввушка рыбачить. Ельцов да голавлей тягал. Большущие голавли попадались у запруды. Голавль – рыба капризная, клюет с разбором, а попадется – большой на реке шум устроит: из воды скачет, стрелой летит, кругами ходит.
Поднимался Саввушка до свету, когда последние летучие мыши прятались по темным углам, вспугнутые первой зорькой. Копал червей за коровником и с двумя удочками садился на низкий тополиный пень у самой воды.
В деревне кричали петухи золотыми голосами, березовый лес на пригорке струился, как речка: блестящие листики на солнце – словно рябь. Шумела, падала сквозь щели в плотине вода.
На такой вот зорьке прибежал из деревни мужик. Увидал Саввушку, взмолился:
– Разбуди Серафима. Он, коли не выспится, сердитый.
– Чего сказать-то?
– Матвей, мол, кланяется. Лесному царю письмо написать надо. Корова пропала.
Разбудил Саввушка мельника, самому интересно, как это лесному царю письма пишут.
Серафим вышел на крыльцо, почесывая бока, поскребывая в бороде.
– Чего тебе, Матвей?
– Серафимушка, над детишками сжалься. Ждали-ждали молочка, чтоб вволю попить, маслица поесть, а лесной царь…
– Ти-хо! – рявкнул Серафим, испуганно оглядываясь. – Шепотом батюшку называй! Шепотом!