Тишайший
Шрифт:
– Кавыка, – объяснил он Савве, – скоту для спокойствия хорошо привязывать.
Долго шли ложбиной. Сюда коров Савва не гонял. Поднялись на пригорок. На опушке мельник собирал траву рясну.
– Видишь, кусточками растет, синенькая. Жене спящей в головы положи – все секреты выскажет, не просыпаясь.
Стемнело.
Сели под трехстволой березой. Эта береза до того зажилась, что не могла стоять прямо, двумя согнутыми стволами она упиралась в землю, словно на руки. Третий ствол тоже извихлялся весь.
– И на старика похожа,
– Хорошее дерево, – согласился Серафим. – Я в прошлом году разговор березовый подслушал.
– Это как же так? – изумился Савва. – Неужто деревья по-людски говорить могут?
– Могут, Савва. Они ведь тоже не хуже нас! Живые они. Сел я вот так, находился за ночь, и слышу – одна береза говорит другой: «Пошли бабушку хоронить». А моя береза, под которой сидел, отвечает: «Не могу. На коленях божий раб сидит». Напугался я, ушел из лесу без нужных трав.
– А какие нужные?
– Да всякая бывает нужна. А дороже всех – трава арарат. Она ключ ко всем чудесным травам.
– А у тебя такая есть?
– Своей не нашел. Отцовской пользуюсь, да уж силы в ней нет.
– Скажи, дядя Серафим, а есть такая трава, чтоб выпили все отвару и всем бы стало хорошо: и тебе самому, и прочим людям, которые разного хотят, совсем другого?
– Ох, Саввушка! – вздохнул мельник и положил легкую свою руку на его голову.
– Спать хочется, – сказал Савва и задремал, прислонясь спиной к старой березе.
Почудилось, что у Серафима крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые с искрой, а его лицо на грудь переехало, словно на рубаху пришил.
Очнулся Савва – солнце над лесом. Серафим сидит рядом, травы разбирает.
– Проснулся? Ну пошли домой. У меня в животе утка крякает, до того есть хочется, да спал ты больно хорошо.
– А мне есть не хочется. Пойду-ка я поброжу по лесу, грибов наберу.
– Ну, ладно, – согласился Серафим. – Вот тебе моя корзинка. Травы я уже разобрал и в суму положил… Долго-то не гуляй.
– Я быстро, – пообещал Савва.
Монахиня ждала его.
– Прилетел-таки, сокол мой! Заждалась я тебя. Когда уходишь?
– Не могу от тебя уйти.
– А ты уйди! Да только вернись. Хоть через год, хоть через десять лет, но вспомни меня и вернись.
– Я даже имени твоего не знаю.
– Я и сама забыла имя свое. Инокиню Гликерию спросишь.
– Я клянусь, что приду, – встал перед нею на колени Савва, потянулся к ней, но она его отстранила.
– Нельзя ко мне нынче. Да так и лучше. Не последнюю встречу будешь помнить, а все сразу.
– Почему же нельзя? – взмолился Савва.
– Глупый. Совсем ты бабьей жизни не знаешь. Крестик я тебе принесла.
Он опустил голову, и холодная цепочка обожгла ему шею. Он увидал: крестик золотой с зелеными капельками изумрудов.
И вдруг из лесу вылетела свора собак. Савва вскочил, ища спасения, но и палки рядом не оказалось.
Он успел схватить корзину, ткнул корзиной в морду здоровенному рыжему псу.– Ату его! Ату! – бесновался Кудюм Карачаров, выскакивая из леса.
Барин охотился на медведя, а попалась ему разлюбезная добыча.
Собаки рванули Савву за штаны, хватали за икры. Бело-черный пес прыгнул ему на спину, метя перегрызть позвонки на шее. Савва стряхнул с себя собаку и, толкнувшись что было силы ногами, спиной прыгнул в воду. Он нырнул в самую глубь. На спасение, глубокое было озеро. Под водой поплыл к берегу, помня, что возле их рыбного места торчала коряга. Он нашел корягу, вцепился, потянулся лицом к воздуху. И опять повезло: под корягой была пустота.
Лаяли псы, галдели охотники.
– Где он? – перекрывая всех, крикнул Кудюм.
– Должно быть, утопился, – сказал человек из кудюмовской дворни. Он стоял на коряге и разглядывал кровавое пятно, всплывавшее из воды. – Монахиню в монастырь! Ишь, нечестивец, на саму Гликерию напал, пусть раки его высосут. Не покусали инокиню-то?
– Покусали. Перевязываем.
– Покусали! Я на кого велел псов пускать? На нечестивца!
Кудюм направо и налево потчевал плетью своих слуг.
– Не всплыл? – спросил он стоявшего на коряге.
– Не видать.
– Одним меньше!
С лаем и гомоном охота потонула в лесном тихом шуме.
Ночью Савва приполз на мельницу. Мельник Серафим обработал раны, спрятал в потайном чулане, на мельничном чердаке.
Старший брат приходил спать к нему. А на третью ночь не пришел.
Он прибежал, когда прокричали третьи петухи. Растолкал, потянул с чердака вниз. Савва понял – надо идти.
Небо было багряное.
– Карачарово горит! – сказал мельник Серафим. – Вот тебе дорожная сумка, Саввушка. В ней всего понемногу. Присядем.
Сели на пороге. Савва поглядел на старшего брата, кивнул на зарево, старший брат сердито отвернулся.
– С богом! – сказал Серафим.
Старший брат сразу пошел, а Савва постоял, пооглядывался, заплакал вдруг и, припадая на обе истерзанные ноги, побежал его догонять.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Сосед Аввакума Сенька Заморыш нашептывал девяностый псалом: «Живущий под кровом Всевышняго под сению Всемогущего покоится…»
Прочитал Сенька Заморыш псалом три раза кряду, согнул перед иконой свечу и зажег посредине, нашептывая:
– Как свеча согнулась, чтоб и им так же согнуться…
– Да ты, Сенька, колдун! – ужаснулся Аввакум. – Я стою, радуюсь. Думал, Сенька молитвенником стал, а Сенька беду на ближнего ворожбой кличет!
Вырвал поп свечу, раздавил в кулаке, а потом поднял Сеньку, как нашкодившего щенка, вынес на паперть, выбросил и руки вытер.
Людей на обедне было мало, служба кончилась, прихожане расходились по домам.