Тисса горит

— Куда? — спросил Петр часового.

Часовой, худощавый пожилой человек, втянув птичью голову в плечи, сделал вид, что не слыхал вопроса.

— Куда? — повторил Петр.

Но ответа не последовало. На плоском лбу часового блестели капли пота.

Автомобиль мчался.

— Куда же, чорт возьми?

Слышны были звонки трамваев, гудки автомобилей — тысячеголосый шум города. И все это не давало ответа на вопрос, который в данную минуту больше всего интересовал Петра.

— Чорт побери, только бы узнать…

Протяжный гудок.

«Обеденный перерыв на каком-то заводе», — определил Петр.

Новый гудок. Третий, четвертый, десятый…

Один тонкий, пронзительный, другой сердитый, рычащий.

Сначала гудки резко отличались один от другого. Вскоре они слились в один оглушительный, но понятный гул, который подавлял и поглощал такой оглушительный и ничего не говорящий шум города.

Язык заводов Петру был понятен. Он побледнел, покраснел. Он уже знал, где они едут, куда едут: через Вацский проспект к Уйпешту. Он был под защитой заводских гудков.

Уйпешт…

Уйпешт. Город, где Петр работал во время пролетарской революции, город, в котором он не был уже больше двух лет, куда все время стремился, даже во сне он часто видел себя там с вооруженными рабочими отрядами, и куда теперь везли его, закованного в кандалах.

— Надо набраться сил, — прошептал Петр, сразу же поняв, что его ожидает. Хотят посмеяться над ним, унизить его, помучить и обломать именно там, где он был видным солдатом пролетарской власти. Буржуазия хочет насытиться своей победой.

— Надо набраться сил.

Автомобиль остановился перед зданием уйпештской полиции. Петра уже ждали. У входа стояло восемь полицейских. Тюремная стража передала его полиции в одной из комнат первого этажа.

— Ведите себя прилично, — распрощался с Петром часовой, сидевший с ним в автомобиле.

Молодой полицейский офицер предложил заполнить анкету. Сфотографировали. Сняли оттиски пальцев. И после предварительного телефонного разговора был дан приказ двум полицейским проводить Петра к начальнику полиции на второй этаж.

«Та самая комната, — пронеслась в мозгу Петра, — в которой заседал революционный трибунал после подавления, контрреволюционного мятежа на заводе Маутнера…»

Начальник полиции сидел за письменным столом. Рядом с ним — справа, слева — сидело человек десять — двенадцать каких-то господ. Взгляд Петра пробежал по их лицам. Он не мог хорошенько рассмотреть каждого в отдельности, они слились для него в один образ. Господа эти — худые ли, толстые ли, темноволосые и светловолосые, изысканно или неряшливо одетые, молодые и старые — все слились в один образ, и это был образ врага, который посылает на виселицу, сажает к тюрьмы.

«Надо быть сильным», — внушал себе Петр, бесстрастно глядя поверх их голов.

— Хе-хе-хе! Неужели это тот самый герой? Н-да! Я ожидал лучшего.

— Он немножко изменился с тех пор, как от нас уехал, — сказал другой господин, насмешливо улыбаясь.

— «Все теперь принадлежит нам» — не так ли, товарищ?

— Мы за мировую революцию, если не ошибаюсь? Ха-ха-ха!..

— Только подумать, сколько хороших венгерских патриотов погубили эти мерзавцы! Всякая охота шутить пропадает.

— Будьте покойны! У него тоже скоро пропадет всякая охота не только к шуткам, но и к жизни, — сказал начальник полиции.

В комнате, насквозь пропитанной дымом сигар, на минуту наступила тишина.

Петр подумал, что хорошо было бы сказать несколько кратких, ясных и недвусмысленных слов о своей преданности пролетарской революции, но сразу же отбросил эту мысль.

Распинаться перед этой бандой? Нет! Он сжал губы и промолчал.

— Не хотите ли опять социализировать женщин, а?

Петр поднял голову. Женщина с лорнетом, которую он до этого даже не заметил, смотрела на него с презрением, опустив углы губ. Рыжие волосы, голос, весь ее облик пробудили в нем какое-то туманное воспоминание. Он не мог вспомнить, откуда он ее знает, и, верно, напрасно блуждал бы в своей памяти, если бы женщина сама не указала ему направление.

— Ну, когда же вы опять собираетесь ворваться в мою квартиру?

«Ах, это та шлюха, у которой я жил! — вспомнил Петр. — Теперь я понимаю, почему она так сердита».

Он улыбнулся и вместо ответа повернулся к женщине спиной.

— Неслыханная грубость! — возмутилась женщина.

— Господин начальник, может быть… — заикнулся один из господ.

— Я с вами согласен, господин бюргермейстер. Выведите арестованного! — распорядился начальник полиции.

Петра посадили в подвал. Подвал был неглубок, и маленькое, с железной решеткой, окно под потолком приходилось на одном уровне с мостовой двора.

Взобравшись на нары, Петр мог видеть часть двора.

Уже стемнело, когда наконец принесли обед: тарелку супа и ломоть черного хлеба.

— Пора укладываться спать, — посоветовал полицейский, ожидавший, пока Петр покончит с едой.

Голос часового прозвучал необычайно дружески.

— Хорошо бы папироску выкурить перед сном, — расхрабрился Петр, не сомневаясь, что просит впустую.

— Опасно, — ответил полицейский. — Если поймают, и вам беда, а мне тем паче.

В камере было темно, Петр еле различал лицо часового, но в его ответе он уловил оттенок извинения. Все это мало напоминало уйпештских полицейских.

— А как же они могут поймать? — прицепился Петр.

— Запах дыма…

— А я поклянусь, что моя нога дымила.

— Хе-хе… Нечего сказать, и язычок у вас! И у тебя, и у твоих товарищей. Я вас знаю! Но если из-за тебя мне попадет…

Полицейский достал две папиросы. Даже дал прикурить…

— Кабы человек мог знать, что его ждет, — вздохнул он, уходя. — Но нынче наш брат-бедняк никогда не может быть уверен, что с ним случится завтра.

«Что это значит — наш брат-бедняк? Может, что-нибудь еще произошло? Я сижу скоро шесть месяцев. Когда меня арестовали, в Германии как раз только что было подавлено мартовокое восстание. Но кто знает, за эти шесть месяцев… Или, может, в Италии… Гм… Так, здорово живешь, ни один полицейский не угощает папиросами, значит, что же… русские…»