Тисса горит

— Товарищи рабочие и работницы!

Рабочие, валом валившие из заводских ворот, мигом обступили Марию.

— Товарищи, довольно нищеты! Довольно голода! Кто и дальше будет безропотно мириться с нищетой, тот подлый изменник!

Восторженные крики. Лицо Марии сияет.

— Если дирекция не прекратит своей гнусной игры, подожжем завод!

Молчание. Теперь все прекрасные слова Марии идут впустую. Толпа слушает молча и настороженно. Кое-где слышен даже недоверчивый ропот.

Толпа остается безмолвной и тогда, когда шесть легионеров стаскивают с досок Марию, защищающуюся от них руками и ногами, зубами и ногтями.

Мария визжит, кусается, царапается.

Легионеры связывают ей руки и затыкают рот грязной тряпкой.

Когда Петр прибегает на место импровизированного митинга, Мария уже в управлении начальника округа.

В ту же ночь ее отвозят в Мункач, где жупан тотчас же приказывает ее отпустить. Через неделю проходят и синяки от легионерских кулаков.

Упорная борьба в Свальяве продолжалась.

В Полене в кровь исколотили провокатора. Жандармы арестовали трех дровосеков, но те по дороге сбежали. На другой день вечером до полусмерти избили жандарма: набросили ему сзади на голову мешок, остальное уже было делом нетрудным. Оружие у него, понятно, отобрали.

На следующий день переговоры возобновились, но через полчаса стороны уже не говорили, а неистово орали, угрожая друг другу.

Директор переехал в Мункач.

Петр переселился в поленский лес.

Машины на заводе работали еле-еле. Поезд плелся медленнее пешехода.

На завод приходили женщины:

— Сколько еще ждать наших денег? Неужто и теперь останетесь в дураках?

Ребятишки кидали на улице камнями в главного инженера и распевали хором:

Погоди ты, пес буржуйский, Вот приедет Бела Кун…

Три недели еще продолжалась война. На двадцать второй день подписали коллективный договор. Восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы вдвое, все долги насмарку.

Теперь на всех лесопильных заводах Лесистых Карпат полным ходом шел массовый саботаж.

Свальява стала лозунгом.

Зашевелились даже батраки огромного поместья графа Шенборна. И у них с уст не сходила Свальява.

Варга

Шесть часов вечера. В Пемете [21] на лесопильном заводе рабочий день окончился. У ворот высокие штабели досок — гладко обстроганные, готовые к отправке доски. На верхней доске, широко расставив ноги, стоит незнакомый парень с черными взъерошенными волосами и темными горящими глазами. Скомканная фуражка засунута в карман помятых брюк.

21

Все встречающиеся в романе географические названия и обозначения подлинны, за исключением названия «Пемете». Возникновение последнего тесно связано с событиями 1920 г. Ввиду того, что цензура запрещала любую статью, вскрывавшую жестокости, чинившиеся чешскими легионерами и жандармами, или продажность властей, автор вынужден был опубликовать ряд небольших новелл, в точности воспроизводивших содержание запрещенных статей, но относивших место действия к вымышленному местечку «Пемете». Цензура пропустила эти новеллы, и это название в короткое время вошло во всеобщее употребление. Желая обрисовать местные условия, всегда, и в публичных выступлениях и в печати, говорили о Пемете. События, приуроченные в романе к Пемете, в действительности происходили на лесопильном заводе, расположенном к северу от Ужгорода, близ Ужокского горного прохода.

Когда первая партия рабочих показывается в воротах, он широко раскидывает руки и зычным голосом кричит:

— Рабочие! Братья! Я принес вам весть от Бела Куна!

Через пять минут его слушают человек двести рабочих.

А еще через четверть часа жандармы надевают ему наручники. Семерым рабочим, слишком громко протестующим против его ареста, тоже надевают наручники. Основательно избив, их немного спустя отпускают. Черноволосый недосчитывает двух зубов, и его, всего вымазанного в крови, с руками, связанными за спиной, посылают пройтись между двумя конными жандармами в Унгвар. Недурная прогулочка! Сорок километров…

На следующий день начальник полиции Окуличани вызывает к себе Секереша.

— Из Пемете жандармы привели секретаря партийной организации, которого вы туда направили. Зовут его Варга. Он произнес большевистскую агитационную речь.

— Быть не может! Жандармы неверно поняли его… Говорю вам: это совершенно невероятно. Варга — старый, испытанный социал-демократ.

Окуличани пожимает плечами.

— Очень жаль. Придется отправить его этапом на венгерскую границу.

Секереш объясняет, просит, улещает, — все напрасно. Окуличани непоколебим.

Секереш решается на смелый шаг и по телеграфу просит помощи у берегсасского жупана. На третий день Варгу выпускают.

— Балда! — орет на него Секереш, когда они остаются наедине. — Неужто ты никогда не поумнеешь?

— Сам балда, — спокойно отвечает Варга. — Думаешь, чехи не знают, кто мы такие? Знают и терпят нас только потому, что хотят с нашей помощью бороться против польской и венгерской пропаганды. А если враг знает, кто мы, к чему скрывать это от рабочих? Чехи хотят использовать нас, — почему бы и нам не использовать их слабость? Посмотрим, кто раньше сорганизуется: коммунистическая партия или чешская государственная власть!

— Видно, Готтесман, что, назвавшись Варгой, ты сразу стал теоретиком… Ну, да бог с тобой. Что до сути дела, могу тебя успокоить. И без тебя знаю, для чего мы нужны чехам. Все же для твоего сведения могу сообщить, что чехи малость просчитались. Мы прекрасно используем все легальные возможности и вскоре будем хозяевами в этой стране-ошметке. Но пока мы слабее их, нам нужно сорганизоваться, а не орать. Погляди, как прекрасно Петр работает в Свальяве. Расшевелил всю Верховину…

— Положись на меня. Округа Пемете не только зашевелится, а прямо в пляс пустится!

— Вот этого я и опасаюсь…

Разговор кончился тем, что Секереш отправил Готтесмана — Варгу обратно в Пемете. Там его уже ждали. Возвратился он под вечер и до самого утра беседовал с шестью бывшими военнопленными, вернувшимися из России, и несколькими бывшими бойцами венгерской красной армии.

Через три дня в Пемете начался массовый саботаж. Но здесь дело шло не так гладко, как в Свальяве. Слишком много было несчастных случаев. С другой стороны, идея Варги, чтобы отдельные группы рабочих соревновались между собой в умении работать медленнее, прекрасно удалась.

Но не одни рабочие учли события в Свальяве. Учла это и дирекция. Только в Пемете деньги пообещали не Варге, а православному попу. А попу денежки пришлись кстати.

Еще бы не кстати! Ведь у православного попа не было в Пемете ни церкви, ни жалованья. Дело в том, что греко-католические попы быстро сообразили, что на место портрета короля Карла следует повесить портрет Массарика. Они стали вернейшими слугами чешского государства, и чехи преследовали теперь православных с не меньшим пылом, чем в свое время венгерская знать. Вернее — хотели бы преследовать. Желание было, но не хватало сил. Православные попы работали вовсю. Греко-католические попы опирались на жандармов, православные же принялись ругать чехов, а этот голос внушал народу куда больше симпатий, чем голос, судебного пристава. У греко-католического попа — церковь и жалованье, а у православного — верующие. Большую половину веры составляла в сущности ненависть к чехам, но это особого значения не имело: верующие суть верующие.

Итак, казначей лесопильного завода в Пемете господня Клейн отправился к православному попу в Пемете. Поп был красивый, рослый, чернобородый мужчина, заказавший себе в Мункаче точь-в-точь такую же рясу, какую носят московские попы.

Господин Клейн передал попу от имени директора Шлезингера большой нагрудный серебряный крест и без всяких обиняков открыл ему, чего господин директор Шлезингер ждет от православной церкви. Через полчаса ударили по рукам.

Поп взялся за работу.

— Какой ты, собственно, веры, товарищ Варга? — стали вдруг допытываться люди.