Тьма Египетская

— Не советую, бохер, — усмехнулась Тамара с прежним своим презрительным равнодушием. — С ним всегда ходит на цепочке презлая датская собака.

Айзик окончательно обозлился.

— Вы издеваетесь надо мной… Хорошо. Смейтесь, — погрозился он. — Смейтесь!.. Я посмотрю, каково-то посмеетесь вы завтра, когда я при вас открою рабби Соломону все, чему сам я был свидетелем этой ночью… я посмотрю тогда!

— Дедушка не поверит вам, — сказала Тамара спокойным тоном, хотя на душе у нее при этой угрозе стало далеко не спокойно. — И тем более не поверит, — продолжала она, — если я скажу ему, что все это ложь, что вам, вероятно, все это просто приснилось.

— Н-ну, поверит ли, не поверит ли, — злорадно возразил Айзик, — а все-таки за вами после этого, на всякий случай, станут приглядывать позорче, и клянусь вам, что ни в следующую, ни в последующую пятницы вам не удастся сбежать к Серафиме!.. Я сам буду иметь честь караулить вас… Я спущу с цепи обеих наших собак и подыму такой гвалт, устрою такую травлю, что у сиятельного графа только пятки засверкают!

— Вы мелкодушный и злой мальчишка. Я не боюсь вас и не хочу более говорить с вами! — резко, но все-таки с кажущимся спокойствием сказала Тамара, поднявшись со скамейки, и быстрыми шагами пошла вон из беседки по направлению к дому.

Айзик постоял несколько мгновений в мучительном раздумье и затем быстро поспешил вслед за девушкой.

Вскоре он догнал ее и несколько времени молча шел на шаг позади, только грудь его взволнованно вздымалась частым порывистым дыханием.

— Тамара! — робко произнес он наконец молящим и почти задыхающимся голосом. — Фрейлен Тамара!

Девушка шла не оборачиваясь.

— Фрейлен Тамара… постойте… остановитесь… умоляю вас… фрейлен!.. Простите меня… простите!.. Я оскорбил вас, я сам не помнил, что говорил… Да, я злой, мелкодушный мальчишка, я не стою вас… я сам себя презираю, но… Бога ради!., простите, простите меня!

И схватив ее за руку, Айзик упал перед ней на колени и вдруг разрыдался.

Досадливо подергав плечами, Тамара приостановилась, намереваясь холодно и сухо попросить его оставить ее в покое; но услышав этот рыдающий и молящий шепот, ей стало жалко бедного юношу.

— Бог с вами, бохер… Я не сержусь на вас, — проговорила она почти без горечи, ровным, миролюбивым тоном.

— Нет, это не то… не так, — сокрушался Айзик. — Когда прощают от души, говорят не так… От души простите меня, Тамара!

— Ну, чего ж вам еще, Айзик?.. Ну, вот, я жму вашу руку — достаточно ли так?.. Хорошо?.. Ну, я прощаю вас… Ну, чем же доказать вам еще?

Юноша, продолжая стоять на коленях, покрывал поцелуями протянутую ему руку.

— Ну, проводите меня до дому и пособите взобраться на окошко; уж если прошу этого, значит не сержусь, — улыбнулась девушка.

Айзик радостно вскочил на ноги и с прояснившимся духом пошел рядом с Тамарой, бессвязно нашептывая ей какие-то слова восторга, любви и благодарности.

Под окном Тамары давно уже лежала старая заброшенная колода, служившая некогда ульем. При помощи этой своеобразной приступки было очень легко и удобно вылезать и влезать в окно, так что в помощи Айзика Шацкера, собственно говоря, не было никакой надобности, но девушка позвала его нарочно, с тем расчетом, чтобы, во-первых, дать ему этой интимной просьбой доказательство ее прощения и, во-вторых, чтобы Айзик убедился, что она не останется дольше в саду и более не предпримет на сей раз ничего предосудительного.

Осторожно раздвинув полные ночной влаги душистые ветви цветущей сирени, Айзик пропустил под ними вперед Тамару и затем подсадил ее за талию на подоконник. Девушка ловко и бесшумно очутилась в своей комнате и, перегнувшись за окно, протянула гимназисту руку.

— Спокойной ночи, Айзик! Благодарю вас, — ласково прошептала она, с дружеским пожатием. — Ступайте себе спать и не думайте больше обо мне таких глупостей.

Айзик давно уже не видал Тамару такой ласковой, как в эту минуту.

В последний раз горячо, хотя и беззвучно, поцеловал он ее руку и, успокоенный, даже умиленный, прокрался сквозь кусты и осторожными шагами побрел во двор, к своему сеновалу.

Тамара между тем, стоя у окошка, напряженно и с чувством недоверия прислушивалась к шелесту его удалявшихся шагов, чтоб убедиться, точно ли пойдет он теперь на сеновал, а не останется еще подкарауливать ее и бродить по саду.

Как быть ей дальше — она решила себе еще в беседке, во время объяснения с Айзиком. Для неё теперь вполне стало ясно, что на него ни в коем случае нельзя положиться. Хотя она и примирилась с ним, но может ли это иметь какое-нибудь значение, при свойствах такого неустойчивого и впечатлительного характера, как у Айзика? Где ручательство, что Айзик завтра же, быть может, даже без всякого повода с ее стороны, не вздумает снова подозревать и ревновать ее и что под влиянием этих чувств не выдаст её с головой старикам? Да и во всяком случае Айзик будет теперь зорко следить за каждым ее шагом, так что о следующей пятнице нечего и думать! Нет, если решаться, то надо решаться теперь же, сейчас, не теряя ни одной лишней минуты, — теперь или никогда!

Притворство в течение всего вечера, за ужином, потом сцена с графом Каржолем в беседке, наконец, игра в равнодушное спокойствие при последнем столкновении с Айзиком, тогда как в душе в это самое время подымался чуть не взрыв совсем иных чувств и ощущении, — все это крайне измучило, истерзало душевно Тамару, и в то же время все это натянуло ее нервы до той степени напряженности, что сделать самый решительный шаг какого бы то ни было рода для нее теперь было нетрудно. Чем более притворялась и таила она в себе свои истинные ощущения, тем сильнее сказывалась ее нервная возбужденность. И именно теперь-то, пока еще не упала вся эта возбужденность ее нервов, Тамаре и казалось необходимым решиться. Завтра, быть может, она передумала бы, потому что при спокойном, освежившемся состоянии духа естественно явились бы опять разные сомнения, раздумье, заговорил бы в душе голос здравой житейской логики, сказались бы опасения и страх перед рискованным шагом, за которым уже нет возврата к прошлому; но теперь ей казалось, будто для нее нет никаких выходов, кроме одного, самого решительного и бесповоротного. В том состоянии, в каком она находилась в эти минуты, в ее душе, под угнетающим давлением известного впечатления, уже не осталось места раздумьям и сомнениям.

Что Айзик точно ушел на сеновал, Тамаре нетрудно было убедиться по легкому скрипу калитки, ведущей из сада во двор, и по лаю пары цепных собак, разбуженных этим скрипом. Она было испугалась, как бы этот лай не разбудил дедушку, но на её счастье — собаки, узнав Айзика, тотчас же замолкли. Девушка прислушалась сквозь стену, что в соседней комнате, но слава Богу, там продолжает раздаваться согласный дуэт бабушкиного носового высвиста с легким дедушкиным всхрапыванием. Это успокоило Тамару.

Осторожно, чтоб не наделать шума, отворив свой комод, она достала несколько необходимого белья да кое-какие вещи, связала все это в небольшой узелок, куда кстати заодно уже сунула и свой заветный Дневник; затем надела шляпу, опустив на лицо густую черную вуаль, покрылась широкою шалью и, минуту спустя, прежним своим путем, через окошко, очутилась уже в саду, в его темной, сыроватой и нежащей прохладе.

Ни раздумья, хотя бы мгновенного; над своим решительным шагом, ни сожаления, хотя бы легкого, о покидаемом доме, ни грусти о своих стариках, о которых еще так недавно сокрушалась, как о главнейшей сердечной преграде к осуществлению своих влюбленных целен и стремлений, — ничего такого, под давлением все того же всепоглощающего впечатления, не шевельнулось в ее душе даже и в эти последние роковые минуты. Напротив, все существо ее как бы слилось в одну лишь мысль, в одно стремление, «скорее! скорее и осторожнее, чтобы кто не помешал, чтобы никому не попасться!» она пошла теперь не по кратчайшей прямой дорожке, а свернула в сторону, к забору, где кусты были гуще и аллеи темнее, и чем дальше отходила от дома, тем тревожнее билось её сердце и тем быстрей становился шаг, так что, приближаясь к своей беседке, она уже не шла, а почти бежала, пугливо озираясь вокруг и чутко прислушиваясь к звуку собственных шагов: ей все казалось, что Айзик не то погонится за ней, не то вдруг снова вынырнет из-за какого-нибудь куста и загородит ей своей фигурой дорогу.