Тьма египетская

— Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.

— Я так и знал!

Хека колотил культёю по колену.

— Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.

— Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.

— У тебя всё перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне — я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо моё знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но всё был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевёл от коз в своё хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось всё подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чём шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю — его звал Апоп, но он к нему не пошёл. А потом колдун приказал вырыть яму, лёг на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться — нас оставалось двое учеников, я и негритёнок Масо. На четвёртый день леопард задрал Масо. Ещё раз, на четвёртый день, я подошёл к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал ещё два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашёл там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрёт, жена купца умрёт, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придёт человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но моё сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.

— Апоп тоже не простит.

Хека некоторое время тупо смотрел на мальчика. Потом порылся в одном из мешков, достал оттуда плоскую деревянную шкатулку, вынул из неё острую бронзовую иголку, выложил свой длинный жёлтый язык на поднесённый ко рту обрубок руки и несколько раз ткнул шевелящийся кончик чёрным остриём. Потом, шипя, рухнул головой в щель между двумя мешками и затих.

Мериптах хотел его успокоить — он никому не расскажет о его признаниях, но почему-то этого не сказал.

55

Разоблачённый колдун трудился как проклятый весь день напролёт. По его требованию солдаты Шахкея разожгли маленькую походную кухню посреди палубы и непрерывно питали её сухим камышом, запасы которого приходилось пополнять трижды в день, для чего «Серая утка» осторожно подруливала к ближайшему берегу, выщупывая шестами дорожку мимо мелей.

Рядом с глиняной печью стояли открытые лари, сплетённые из древесной коры, меж ними ползал на четвереньках Хека, выдёргивал чёрными зубами пробки из флаконов, принюхивался, ставил отпечаток пробки на распухшем от наказания языке, закатывал глаза, анализируя и воображая. На огне постоянно калилось несколько медных плошек с кучками ядовито-вонючих смесей и мелко булькающих жидкостей.

Гиксосы с сочувствием и уважением поглядывали на него и даже молились одними губами, желая однорукому лекарю успеха, ибо они были убеждены, что это он так старается помочь их обожаемому вождю. Они ошибались. Лекарь отлично уже рассмотрел, что «царскому другу» помочь нет никакой возможности, и всю эту бурную суету развёл только для отвода азиатских глаз. Направляемые в растрескавшийся, перекошенный рот воина напитки были призваны лишь смягчить его муки, одновременно их растягивая. Хека боялся остаться один на один с горюющими дикарями, кроме того, понимал, что свежий труп — плохая рекомендация для лекаря, прибывающего к новому месту. Но за внешней стороной его деятельности скрывался и реальный интерес. Хека стремился вывести средство, которое освободило бы Мериптаха от пут неподвижности. Он и раньше к этому стремился, но всего лишь по причинам врачевательского тщеславия. Наполовину вылеченный больной — наполовину поражение лечившего. Все забудут, что он вырвал мальчика из небытия, если он не сможет вырвать его из неподвижности. Хека слишком хорошо знал, что царю надобен мальчик со всей живостью своих членов, а не мумиеподобный сновидец. После же последнего раз говора с Мериптахом у колдуна появился более жаркий стимул желать победы над его хворью. По правде сказать, сначала, во тьме зажмурившегося отчаяния, высасывая кровь из несчастного своего языка, он вознамерился мальчишку просто-напросто отравить. Средств для этого у него было множество, и он мстительно перебрал в голове все эти гранёные флаконы. Эту часть пещерной науки он усвоил прежде и лучше всего. В умении убивать и угнетать с помощью зелий он мог спокойно признать себя подлинным преемником подлинного Хеки. Однако он вовремя одумался. Смерть мальчика конечно же припишут ему, а с этой припиской, да ещё при угасающем Шахкее, что он будет стоить в глазах Апопа? По этой же причине следовало отказаться от замысла спихнуть ночью мальчика через борт к крокодилам. Даже если азиаты поверят лекарю, что он не убивал, спросят, почему не уберёг? Надо было сделать так, чтобы мальчик ничего не смог рассказать царю.

Как?!

Ползая по дну колодца, именуемого — отчаяние, Хека бился головой в абсолютно гладкие стены, и мысль его грызла сама себя за хвост, но питание это было непитательным. Он строил сложные планы, строил хитрые, строил коварные, но тут же сметал их в пустоту одним встряхиванием головы. И когда уже отчаялся совсем, когда совершил полный круг, перебирая все представимые приёмы, что приносили ему успех на бесконечных путях его бесчестных путешествий, он упёрся в самый первый, в самый простой, и понял — это то, что спасёт.

Он придумал.

Мальчик ничего не скажет змею.

Остаток ночи Хека старательно припоминал, что и в каком порядке он смешивал и подогревал тогда в подвале. Никто, даже Мегила, не поверил бы, что он действовал в тот раз абсолютно наугад, думая только об одном, как бы подать сигнал солдатам, находившимся наверху. Дрожала рука, пот ел глаза, внутренности терзала судорога. Но подходящая смесь ведь как-то составилась.

Намучившись с пышущей печью и хрипящей тушей Шахкея, Хека падал навзничь на корме рядом с молчаливым мальчиком, высунув язык, чтобы его обдувало ветром. Тяжело, надрывно дышал, шмыгал вечно сочащейся левой ноздрей.

— Тебе больно? — спросил Мериптах.

— Ы-ы, — ответил Хека, что должно было означать «нет».

— Ты плачешь?

— Ы-ы.

— Хочешь, я расскажу тебе о граде Илионе, что стоит у входа в северное море и ненавидим царями страны Ахиява?

Ответом на это также было ы-ычание, и Хека убегал к своей печке.

Тогда Мериптах поинтересовался: что это происходит с его бывшим учителем, отчего из его горла вырываются такие звуки? Неужели такую боль причиняет наказанный иголкой язык?

— Мне страшно, — внятно, хотя и тихо, ответил колдун.

— Кого же ты так боишься?

Хека, не отвечая, начинал терзать свои мешки.

Ты боишься Апопа?

Хека отворачивался, и спина его выглядела несчастной.

— Ты думаешь, что я расскажу ему, что ты не настоящий колдун? Я не расскажу.

Позвоночный червь однорукого несколько раз мучительно изогнулся.

— Ты ничего не расскажешь, но ты проговоришься.

— Почему?

Хека резко обернулся.

— Потому что ты не знаешь Авариса. Это самое ужасное место на земле, и Апоп правитель этого места.

— Ты говорил, что Вавилон самый чудовищный город из всех.

— Вавилон просто чудовищный город, величайший из великих, столица столиц, а Аварис это не город. Я бывал во всех городах, я говорил с путниками из всех стран, и никто ничего не мог мне рассказать про Аварис. Никто не знает, красив он или отвратен, велик или же не слишком. Никто не оказывался внутри. Даже купцы, торгующие с Аварисом, никогда не проникали дальше набережных. Я никогда не видел человека, уехавшего оттуда, только посланного по его надобностям. Мне не попадался ни один житель его, только те, кто ему служит. Я встречал стремящихся туда и бегущих из него, но мнение и тех и других об Аварисе было таково, что и тех и других надо было счесть безумцами. Посмотри на слуг Авариса, как про сто они одеты, даже очень высоко стоящие к его трону. Ты видел Мегилу, он «брат царя», превосходящий властью своей и силой любого из нынешних царей земли, но видом своим он был простой солдат, он не погнушался бы одеждой нищего, если бы это было нужно для дела. Аварис не строит и не ремонтирует храмов. Даже в стране, ему принадлежащей ныне, не возводит дворцов, только простые крепости для своих диких всадников, и велит им, своим воинам, жить в простоте, не накапливая богатств. Но куда же тогда деваются все выжатые из ближних и дальних стран богатства? Все платят Аварису, но это ни в чём не сказывается. Несколько святилищ Сета, возведённых при прежних гиксосских царях, лучшее из которых не может даже рядом встать не то что с храмом Амона в Фивах, но даже и с храмом Птаха в Мемфисе, который ты знаешь. Несколько сфинксов из чёрного гранита, и это всё! Такое впечатление, что царям этого города всё равно, что скажут о них потомки, и даже то, что скажет молва окружающих народов. Где золото гиксосов? Оно течёт невидимыми ручейками в нильскую дельту с каждого рынка из всех богатых мест мира, рушится в эту бездонную пропасть, в эту дыру, что прорыта в самом центре Авариса. Вот эти солдаты, что сейчас плывут вместе с нами, они и все их соплеменники, они воюют за Аварис, они умирают за него целыми племенами, они завещают своим детям умирать за него, но им никто не позволит войти в его ворота. Может быть, ты, слышавший голоса в темноте, расскажешь мне о нём?

Мериптах задумался. Каждое второе из услышанных им тогда в темноте слов было об Аварисе, но, сказать по правде, он чувствовал себя купцом, который не был пропущен дальше городской набережной. «Царские друзья», «царские братья», великие никем не виденные гаремы, великие неощупанные горы золота, и ещё множество всего другого, но вместе с тем Мериптах очень ясно осознавал, что рассказать ему об Аварисе нечего. Город мужчин, который повсюду охотится за женщинами. Если же вдуматься, то сказать так, это всё равно что ничего не сказать. Мужчины, женщины... Мальчик решил промолчать.

— И вот я спрашиваю тебя, Мериптах, что там может скрываться, за всем за этим? Что могут прятать за такой высокой стеной, через которую даже народной молве не перелететь? Если она переползает через невидимую стену, то в виде безумной старухи, и лепечет нечто несообразное. Ты уже понял, Мериптах, что я человек, повидавший на своём веку много всего. Но ты ещё не всё знаешь. Когда я не мог заработать себе на жизнь ни как лекарь, ни как евнух, ни как рассказчик, я становился разорителем могил. Не отшатывайся, мне известно, что нет у вас в Египте презреннее человека, промышляющего таким ремеслом. Я не брезговал и этим, я разрывал узкие могилы эламитов, вскрывал глиняные канопы с телами островитян, входил в каменные башни мертвецов в стране Наири и никогда не дрожал, ибо нет ничего безопаснее мертвецов, но теперь я дрожу, пока наша лодка приближается и приближается к Аварису. А если Аварис это Дуат, выступивший через жирную почву дельты на поверхность мира? Я не раз бывал в малых приделах загробного царства и не находил там опасности и причины бояться, теперь же боюсь. Не пришло ли время расплаты?