Тьма (сборник)

Я пригибаюсь. Он перелетает через меня и шлепается вниз. Бам-бум, бам-бум. Летать они не умеют. Если упадут, ничего себе не сломают. Но боль чувствуют. Если сломать им ноги – не смогут ходить, пока крови не глотнут. У мальца сломана шея – это сразу видно.

Пока я следил за маленьким, большой зарычал, что твой бойцовый пес, навалился на меня и сзади сгрибчил за талию. Они куда сильнее людей. Он меня сдавил так, что родную маму забудешь. Клещи. Пара моих ребер хрустнули, потом вся самолетная выпивка хлынула из меня фонтаном на их дорогие ковры.

– Мне торопиться некуда, – говорит он. – А ты будешь мучиться долго, очень долго. Сам запросишь смерти.

Чую, он меня не знает. Пусть мне и больно. Но парой ребер меня не завалишь (еще много чего сломать надо, чтобы я коньки откинул). И я ничего ни у кого не просил. Но у этой публики все фразы – чужие. Надергали из разных фильмов, что крутят по ночам. А в голове – одна мысль: присосаться к тебе и выпить всю кровь до последней капли. У них… а, черт, опять слово забыл… узкий взгляд на вещи. Они думают, что их все боятся.

Потому компания и отправляет меня на такие дела Мне – что человек, что нежить – без разницы. Я люблю играть и выбираю себе игрушки. У меня тоже узкий взгляд на вещи, если хотите.

Боль я бы стерпел, но взрослый вырывает у меня саквояж и закидывает подальше в коридор. Потом волочет меня по коридору в самый конец. Вталкивает в темную комнату, а дверь запирает на ключ.

Я лежу тихо. Соображаю, как двигаться, чтобы поменьше болело. Потом начинаю раздеваться. Сверху на мне – вельветовая рубашка. Спереди у нее вшита подкладка из чистого льна. Под рубашкой – две плотных футболки. Обе из стопроцентного хлопка Одну я сдираю, перекусив ее на шее. Другую тоже перекусываю, но оставляю (пока это делаю, думаю, как эта публика прокусывает шеи). Потом снова надеваю вельветовую рубашку, но не застегиваю. Готов вылезать.

Взрослый спускается вниз. Слышу вопли мальчишки, потом он замолкает. Тихо. Ага, взрослый возвращается. У двери внизу щель. Туда из коридора пробивается свет. Взрослый идет сюда. Остановился, я вижу его ботинки. Он отпирает дверь и входит.

– Мне наплевать, что ты там о себе думаешь, – говорит он мне: – Сейчас узнаешь, кто ты на самом деле.

Я тихо постанываю. Тогда он хватает меня за ногу и выволакивает в коридор. Там на спине лежит мальчишка. Взрослый останавливается и встает на меня, ноги упираются мне в бока. Он смотрит мне в промежность. Знаю, о чем он думает. Я смотрю на него снизу и думаю о том же.

Он садится на корточки, подминая мои ляжки. И тогда я распахиваю рубашку и разрываю футболку.

Знаете комиксы про великана-невидимку? Сейчас похоже, что невидимка въехал взрослому по роже. Он с криком опрокидывается назад и шлепается мне на ноги. Быстро скидываю его с себя. Он в полном ступоре. Перекатываю его на спину, сажусь сверху и даю вдоволь полюбоваться картиной.

Без балды: такую татуировку редко где найдешь. Не бахвалюсь, не я ж ее делал… А вот название ей я придумал сам: «Сила и страсть». Кто мне ее сделал? Одна свихнутая из Бруклина; точнее из Кони-Айленда. Накалывала паршивенькой иглой. Одной рукой работала. У нее волосы дыбом стояли. А другой рукой она перебирала четки. Когда я увидел всю картину, с моим названием наверху… она там завитушку сделала… короче, когда я это увидел, понял: она – мастерица, каких больше нет. Может, во всем мире. Я ее не убивал. Слышите? Я не знаю, кто это сделал. Не я, говорю вам Не знаю, какой конченый говнюк располосовал ее и пришпилил к стене строительным степлером. Но я успел. Эта татуировка спасла ее от меня, меня спасла от казни и привела к людям Стинера. Спасибо Виллануэве. Он ведь тоже католик.

Много у меня связано с этой картиной. А больше всего я люблю ее за совершенство. Картина тянется, считайте, от конца шеи до пупка, и шириной во всю грудь. Вам бы ее показать, вы бы согласились – будто та свихнутая своими глазами видела, как его распинали.

Крест на татуировке – это вам не две доски. Ствол дерева и поперечная балка. Гвозди вогнаны в запястья там, где две кости их будут удерживать. Многие думают, ему пробили ладони. Фуфло это.

Пробитые ладони не удержат вес – тело прорвет их и свалится. Терновый венец вбит в мясо до самых костей. Кровь капает по его спутанной бороде. Эта свихнутая знала свое дело. Она сделала кровь разными оттенками красного, и Они не смешались в кучу. И лицо ему не замазали. Видно, где его били плетью. Да и рана на боку передана мастерски (не окровавленная дырка; уж я насмотрелся колотых ран, меня не проведешь). На картине видно: ему и руки вывернули, и ноги сломали.

Говорю вам, лучшей картины медленного убийства нет. Я проверял. Кучу снимков перелопатил. В частных галереях был. А уж церквей не сосчитать. Все эти, как их… канонические картины Распятия. Сентиментальная чушь, если сравнить с Распятием на моей татуировке.

Вампира крестом не возьмешь. Плевать ему на крест. Ему что крест, что знак «плюс» – одна малина. А вот от Распятия им жарко бывает. Только нужно хорошее Распятие и обязательно освященное. Мое освящено – свихнутая татуировщица без конца бормотала молитвы, пока работала. Думаете, она была беглой монахиней? Мне все равно, кем она была. Но когда приносишь обет, его уже не забрать назад. Остается с тобой. Тоже вроде татуировки.

Главное – эта свихнутая верила. И я тоже верю. Мне нравится верить, что так оно и было. И мне плевать, верит ли вампир. Я сейчас на нем сижу. Я даже знаю, о чем он думает: как я пролез в их логово? Надо же, он и мой саквояж сюда приволок. Спасибо. Мне меньше работы. Пока я тянусь к саквояжу (малец от моей картины мигом отрубается), я рассказываю взрослому про свойство натуральных тканей. Про лен. Говорят, когда его сняли с креста, потом завернули в льняные простыни. Но у натуральных тканей есть сила (на своей шкуре испытал). Пока мне надо, я заговариваю взрослому зубы.

Пора начинать шоу.

Сначала я дразню его серебром. Притискиваю серебро к его коже в разных местах. Я часто думаю: врачей бы туда, где я развлекаюсь. Пусть бы изучали, как серебро обжигает кожу. А потом шутки кончаются. Серебро прожигает взрослому кожу, как горячий нож, втиснутый в масло. Нежить лишается жизни. Ха-ха.

Знаете, что у них внутри? И я не знаю. Но что-то есть. Не хочу называть это сердцем. Но если вогнать в него деревянный кол, оно дернется.

Взрослому все это кажется вечностью. А для меня – какой-то час. К восходу солнца я почти все сделал. Ультрафиолетовые лучи (надо же, вспомнил) льются изо всех окон. От них и рак кожи можно схлопотать в «ускоренном режиме». Еще полчаса у меня уходит на ребенка. Это я его так называю. Не ребенок он совсем, иначе я бы впервые ухлопал ребенка. А я не какой-то там долбаный детоубийца. Видел я в тюряге, что с ними делают. «Петушком» быть – оно не для моей задницы.

Я беру в каждую руку по колу, сразу бью им двоим по сердцам, и оба вместе полетели в ад. Скажете, я сентиментален? Может, и так. Их головы я тащу в подвал и кидаю в топку бойлера. Смотрю, чтобы сгорели. Затем их богатенький особняк поджигаю и ухожу. Все шито-крыто: дом заперт как надо. Это потом местные дергаться начнут, когда пожарных вызывать будут.

Я еду в аэропорт и вдруг чувствую: а ребра-то не болят. Давно уже. Исцелились.

Аллилуйя. Вот вам и старая религия.

Стинер важничает. Привычное кино.

– Как обычно, – нудит он, – сумма вознаграждения была распределена между семьями ваших жертв, учитывая процент за выполнение миссии в том городе. На этот раз ваша часть – триста.

Он ухмыляется.

– Чек получите по почте.

– Конечно, – говорю я. – Вы из правительства. Вы мне помогаете. Не дергайтесь, Стинер. В рот вам не засуну.

Он вскидывает кулак, и Виллануэва загораживает его собой. Женщина (она тоже пришла) сердито зыркает на Стинера. Типа меня защищает (нужна мне ее защита!). Виллануэва начинает нудить: зачем я опять давлю Стинеру на больную мозоль. Но сегодня я чувствую себя королем и отмахиваюсь.