Тьма сгущается перед рассветом

Томов помялся, а потом решительно сказал:

— Разочарование.

— В жизни или в стремлении стать летчиком?

Томов пожал плечами и отвернулся, будто всматривался, не подают ли вагоны.

Илиеску тоже посмотрел в ту сторону и спокойно произнес:

— Столица, значит, открыла глаза…

Томов быстро взглянул на Захарию, но не прочел в его взгляде насмешки, и ему вдруг захотелось поделиться с этим человеком своими затаенными мыслями.

— Вообще-то до приезда в Бухарест я многого не знал. Кое-что впервые понял в пансионе, где живу, в гараже, и даже сегодня…

— А в Бухаресте где живете? — спросил Илиеску.

— На Вэкэрешть.

— У родичей?

— Нет. Снимаю койку. Там живет мой земляк, хороший парень. Через племянника хозяйки я и попал в гараж на работу… Вы его, наверное, знаете, он шофер профессора Букур. У него такой старый «Шевроле», коричневый с тентом. Всегда к нам в гараж на профилактику приезжает. Морару — его фамилия.

— Возможно, я видел его у нас, — как-то неохотно ответил Илиеску. — Значит, живете у родичей этого шофера? А я думал, что у вас в Бухаресте есть родные…

— Родственники тоже есть. Тетка. Живет на Арменяска.

— Вот как! И почему же вы не у нее? — удивился Илиеску.

Томов замялся.

— Да так… Не хочется быть на положении бедного родственника… Хотя и они сами не богачи, но живут неплохо.

— Ну, Арменяска — район недешевый. А чем занимается ваша тетушка?

— Дочь у нее есть. Работает кем-то в министерстве финансов. Получает, знаю, ничего. А тетя держит еще и квартирантов. Но только солидных.

— Ну, а работа в гараже устраивает вас?

— Хорошо, что это есть…

— Это верно. Место не ахти какое, но бросать не стоит — другое найти трудно.

— А я и не думаю бросать.

— А с авиацией, значит, все покончено?

Томов молча махнул рукой.

— Не вы первый, не вы последний, — задумчиво проговорил Илиеску. — Испытал все это на собственной шкуре… А то, что вы написали кому-то там жалобу, — Захария сердито усмехнулся, — ответа не получите.

— Королю я написал. Но письмо так и не отправил. Однако министру авиации все же послал. Хотел убедиться, чтобы не жалеть потом.

— Да… Вы не единственный, кто мог бы принести пользу стране. Но у нас этого пока добиться трудно, очень трудно!.. — Илиеску вдруг поднял голову, выпрямился, лицо его стало суровым. Он сдвинул большим пальцем берет на затылок, так что теперь был виден весь шрам, похлопал Илью по плечу и, глядя куда-то вдаль, сказал:

— Ничего, ничего, Илие… Еще будет хорошо… Ого! И летчиком сможете стать, и летать будете! Придет еще время… Увидите!

Томову показалось, что внутренне они ведут совсем другой разговор. Чуть прищуренные глаза Илиеску улыбались. «Почему он так уверенно говорит?» — подумал Томов.

— Простите, господин Захария, но хочу вас спросить… Вы, наверное, очень верите в это и потому так часто говорите? Я слышу это от вас не впервые… Тогда на вокзале, когда я приехал в Бухарест, потом, когда в гараже как-то мастер Вулпя шутя обозвал меня «авиатором». Помните? Когда мастер вышел, вы сказали те же слова, что сейчас… Ведь вы произносите их не просто так, а имеете в виду что-то определенное? Во всяком случае мне так кажется…

Илиеску улыбнулся и задумчиво ответил:

— Да, помню… Я тогда сказал, что там вы давно могли стать летчиком…

— Где это «там»? — перебил его Илья.

Илиеску помолчал, испытующе глядя на Томова, засмеялся и вновь стал закуривать.

— Не понимаю… — Илья был разочарован. Ему хотелось, чтобы Илиеску сказал о том, о чем, как ему казалось, они оба думали.

— Неужели не понимаете? — лукаво спросил Захария. — А мне казалось, что вы догадываетесь…

Томова задели эти слова, и помимо воли у него вдруг вырвалось:

— За Днестром?

Илиеску пристально посмотрел Илье в глаза и молча кивнул головой.

— Серьезно? — спросил Илья.

— Серьезно. Но это вовсе не значит, что вы не можете стать летчиком и здесь… — ответил спокойно Илиеску.

Томов удивленно поднял брови.

— У нас здесь, в Румынии?

— А почему бы и нет?

Илья загорелся любопытством. Хотелось узнать, как это может быть, но голос собеседника был заглушен стуком вагонов-платформ, подталкиваемых сзади паровозом. По другую сторону пути, где стояли автомашины, послышался заливистый свист электрика…

Некоторые платформы были поданы неточно: они оказались как раз перед железными столбами, поддерживающими навес. Пришлось самим толкать вагоны. Потом началась погрузка. Одним аккумулятором заводили по очереди все машины, и Илиеску почти с ходу ставил их на платформы. Илья помогал. Тяжелые ящики с деталями казались игрушечными в его сильных руках. Никогда еще он не работал с таким удовольствием. Нравились ему и эти люди. Для них истрепанные ботинки и заплатанные штаны Томова не были смешными. Просто этого никто не замечал. А Илиеску за дни, проведенные в Констанце, Томов успел даже полюбить. Шрам над левой бровью Захарии, который Илья приметил еще в первый день своего приезда в Бухарест, как ему рассказали в гараже, остался после схватки с жандармами во время забастовки железнодорожников в 1933 году. Тогда Илиеску работал в железнодорожных мастерских Бухареста, на знаменитой Гривице. Слыхал Илья также, будто Илиеску сидел в тюрьме. Как-то он сказал Томову: «Теперь мне не работать на железной дороге; семафор закрыт»…

В гараже Илиеску пользовался уважением не только рабочих, но и администрации. Слово господина Захарии, как его называли в гараже, считалось законом. Даже главный инженер зачастую с ним советовался, а мастер Вулпя, который любил покрикивать на рабочих, никогда не повышал на него голос. Как правило, господин Захария выполнял самые ответственные работы.

В ту ночь работа кипела. Лишь к рассвету, когда машины выстроились на платформах и весь груз был уложен, Илья сбегал к весовщику сообщить, что погрузка закончена. Тот прислал своего помощника проверить, как прочно привязаны машины, достаточно ли натянута крученая проволока, есть ли под колесами колодки и не вбиты ли гвозди в пол платформы, за что железнодорожник грозил штрафом. Но придираться было не к чему, Илиеску хорошо знал свое дело. Потом Томов снова пошел в товарную кассу, чтобы окончательно оформить путевые листы. Лишь часам к одиннадцати дня, выполнив массу всяких формальностей, Илья, наконец, получил на руки дубликаты путевых листов. Принявший дежурство новый весовщик обещал прицепить платформы к первому же составу. Формировать, сказал он, будут не раньше двух часов дня.

Слесарь, хорошо знавший город, пошел закупать продукты на дорогу, чтобы не бегать потом по буфетам и не переплачивать. Когда он вернулся с базара, вся компания устроилась по обеим сторонам открытого шасси машины. Посредине поставили небольшой ящик, вместо скатерти постелили газету и с аппетитом принялись за еду.

— После этой брынзы нас жажда замучает, — заметил электрик, — надо будет сходить по воду. А то сгорим к черту!

Накладывая ломтик брынзы на половинку помидора, слесарь тяжело вздохнул.

— А к этому закусончику не мешало бы литровочку… Вот тогда-то был бы полнейший порядок у меня в желудке, да и на всей железной дороге… Ведь першит!..

— Была б такая закуска каждый день, можно бы прожить и без литровочки, — серьезно заметил Илиеску.

Поев, электрик взял большую жестяную банку с эмблемой «Гаргоил» — в ней когда-то было автомобильное масло — и пошел за водой. Вновь заморосило. Все разбрелись по машинам. Томов устроился в одной из кабин; положив под голову портфель с документами, он накрылся пиджаком и вскоре уснул. Никто не слышал, как железнодорожник проверял номера вагонов-платформ, которые нужно было прицепить к составу, как накидывали запасные крюки, как, наконец, начали формировать. Все спали, утомленные ночной работой.