Тьма внешняя

Все было готово…

* * *

3 июля.

С возвышенности, где расположился резерв, хорошо был виден надвигающийся враг. Граф ощутил легкий холодок: ему ни разу за свою жизнь не приходилось видеть столь многочисленных полчищ. Множество дымков поднималось над этой слитной человеческой массой. Тревога де Граммона усилилась – что еще за гадость приготовила им Дьяволица?

Над идущей в бой в угрюмом молчании толпой вздымались черепа и целые скелеты, прибитые к высоким шестам, длинные полотнища черного цвета, на которых была грубо намалевана Смерть, грозно размахнувшаяся косой. Кое – где мелькали штандарты городов. Но больше всего было ставших уже давно привычными синих штандартов с восседавшей на единороге женщиной. «Блудница на звере», – как выразился какой-то остроумный богослов. Мятежники неуклонно приближались. Бертран испытал некоторое облегчение: того, чего он опасался, не случилось. Впереди наступающих не волокли рогаток, и в передовых шеренгах не маячили длинные пики. Приделанные вертикально к древкам остро отточенные косы, щиты, сбитые из досок, самодельные пики – вот и все почти. Изредка мелькнет трофейная алебарда или секира. Доспехов тоже почти не было видно. Среди моря голов возвышались грубо сколоченные метательные машины, издали напоминающие не то диковинные орудия пытки, не то виселицы.

Засмотревшись, де Граммон проглядел момент, когда с гиканьем, свистом и улюлюканьем вылетела из-за холмов легкая конница и устремилась на мятежников. Битва, позже названная Битвой Судного Дня, началась. На левое крыло наступающих обрушился ливень стрел. По всей массе вражеского войска прошло волнообразное движение, над головами поднялись неуклюжие самодельные щиты. Какое-то время воинство Дьяволицы еще ползло вперед, не обращая внимания ни на вертящихся перед ними всадников, ни на потери. Новая волна конницы хлынула из – за холмов на поле, и бунтовщики стали замедлять движение и, наконец, остановились. Правый фланг начал было заходить на всадников сбоку, но, видимо, там вовремя сообразили, что быстро окажутся под ударом стоящих на холме рыцарей. Строй быстро выровнялся, подавшись назад. «Сейчас самое время пустить пехоту», – подумал граф.

Похоже, тот, кто командовал битвой, счел, первую часть плана выполненной.

Над холмами запели трубы, и легкая конница отхлынула прочь. На поле битвы выходили главные силы. Почти пятнадцать тысяч тяжелой панцирной кавалерии сверкая начищенными до блеска доспехами, взяли разбег своего неостановимого, всесокрушающего движения.

От конского топота ощутимо задрожала земля, шелковые полотнища стягов и вымпелов развевал набегающий поток воздуха, стена копий казалась стремительно мчащимся лесом.

Под отчаянный гром барабанов ряды вражеской пехоты вдруг все разом подались назад. В первый момент де Граммону показалось, что они вот-вот побегут. Отступили, однако, далеко не все – первые шеренги остались на месте; вокруг метательных машин как муравьи засуетились люди.

Стало понятно, что означают струи дыма над ордой бунтовщиков – вперед торопливо выкатывались толкаемые вручную телеги, на которых горели большие жаровни. Над ними висели железные корзины, доверху наполненные чем-то.

Проклятье!! Де Граммон вспомнил, что при осаде крепостей бунтовщики использовали горшки с кипящей смолой, к которым привязывали горящую ветошь.

Заскрипели натягиваемые рычаги катапульт, завертелись в руках у тысяч пращников ремни с вложенными в них снятыми с огня сосудами – и на скачущих рыцарей обрушился град огненных снарядов.

Горе тому, в кого попадал такой! Коптящее пламя тут же охватывало его с ног до головы, обращая и лошадь, и всадника в живой факел, принося мучительную и скорую смерть. Но и нескольких капель вязкого огненного киселя, попавших на одежду или конскую попону хватало, чтобы набегающий поток воздуха в несколько мгновений раздул страшный костер. Обезумевшие от боли кони сбрасывали седоков; те, воя, катались по земле, тщетно пытаясь сбить пламя, попадали под копыта…

Даже здесь, почти в четверти лье, явственно были слышны крики заживо сгоравших людей и истошное конское ржание.

Но слишком много рыцарей вышло сегодня в бой, слишком близко подпустили их мятежники. Горящая смола оказалась бессильна остановить их, как не могли остановить их прадедов горящая нефть арабов и византийские огнеметы. А мученическая смерть товарищей только придала им силы и ярости. Стремительно промчались они мимо сотен чадящих горелой плотью костров, втоптали в землю пытавшихся слабо сопротивляться пращников и прислугу баллист и всей массой врубились в неподвижную гущу вражеской пехоты. Первые ее ряды мгновенно легли, как трава под косой.

Рыцари все глубже вклинивались в пятившихся мятежников. Взлетали вверх топоры и мечи, отбивая неумело подставленные короткие пики. Кидающиеся под ноги коням подростки пытались вспороть животы скакунам – и иногда им это удавалось прежде, чем сталь обрывала их жизнь.

Мятежники гибли тысячами под ударами рубивших и коловших направо и налево рыцарей, они отползали назад, устилая свой путь сплошным ковром окровавленных тел. Но они не бежали, опрокидывая и топча друг друга, в безумной панике, как это должно было неизбежно случиться.

…И в этот миг странное ощущение возникло в душе де Граммона. Словно кто-то громадный, невероятно могучий, довольно усмехнулся, потирая руки, при виде того, как захлопнулась ловушка, куда жертва сама сунула голову.

…На поле битвы повалила королевская пехота. Она шла сомкнутым строем, выставив вперед пики; передние ряды сомкнули щиты. Позади шли шеренги лучников, обученных стрелять поверх голов.

Он еще успел заметить, как часть легкой конницы рысью направляется в обход схватки, стремясь зайти бунтовщиками в тыл, когда вновь прозвучали фанфары, подавая сигнал к атаке.

Пришло время вступить в бой резерву – то есть им.

Те, кто хоть раз выходил на поле битвы, знают, что самое трудное – это стоять неподвижно и ждать, когда на твоих глазах льется кровь и падают мертвыми твои товарищи.

И вот теперь именно им было суждено нанести решающий удар, который добьет раненного зверя.

Почти мгновенно его отряд оказался в самом центре сражения. Впереди мчался окруженный толпой телохранителей герцог Алансонский, потом он потерял его из виду – было не до того.

Пика сломалось в первые же минуты, кто-то – кажется старший конюший, на скаку перебросил графу свою.

Кровь стекала по лезвию его меча, кровью были забрызганы доспехи и попона, а врагов все не убывало.

…Вот навстречу ему несется человек, размахивающий тяжелым кистенем на длинной цепи, на голове его – помятый рыцарский шлем.

«Болван! Зачем тебе шлем, когда других доспехов нет?!» – промелькнуло в голове графа, когда он легким касанием острия меча рассек тому подключичную вену. Еще мгновение – и падающий обладатель шлема остался далеко позади.

Вот высокий бородач чья голова обмотана красным платком, яростно рубящийся двуручным рыцарским мечом – всадник, опрометчиво попытавшийся достать его, был разрублен буквально до седла. «Вот это удар! Впервые вижу, чтобы пеший конного вот так развалил!» – промелькнуло в голове Бертрана в момент, когда острие его пики вонзилось в прикрытый дрянной кольчугой бок гиганта. Ясеневое древко легко выдержало удар, опрокинувший бунтовщика наземь, но откуда-то сбоку на него обрушился мясницкий топор, насаженный на длинную рукоять. С сухим треском дерево переломилось – а через мгновение ловкий секироносец лишился головы, напрочь снесенной мечом Дени.