Тьма. Испытание Злом

Раб молча кивнул. Проклятие так и не сорвалось с его губ. И новый владелец — взъерошенный, с клочьями паутины в волосах — вдруг перестал казаться воплощением всех земных зол. Ненависть ушла — осталась лишь усталость.

— Ну, за знакомство?

Раб согласно кивнул, медленно наполнил рот чудесным вином, терпким и сладостным, как воздух утраченной родины.

Ланцтрегер тоже отхлебнул из своей кружки, глиняной, грубой, для благородного напитка совершенно не подходящей. Проглотил, не поморщившись, но губы облизнул брезгливо, потому что вина на самом деле не любил, просто знал, чем можно соблазнить южанина, сделать ему приятное. Поставил кружку прямо на пол и объявил:

— Меня зовут Йорген фон Раух, ланцтрегер Эрцхольм. Ты уже слышал, наверное… — Задавать вопросы он больше не решался.

— Мое имя Кальпурций Тиилл, — глядя ему в глаза, назвался раб.

Вот так и состоялось это знакомство, об исторической важности которого не догадывалась пока ни одна живая душа…

Хорошо, что он умел владеть собой и скрывать эмоции. Хорошо, что именно в этот момент явился рассыльный с приказом, предписывающим начальникам гарнизонов Ночной и Дневной стражи срочно явиться во дворец. Задержись он на минуту — и упомянутое выше полезное умение могло Йоргену фон Рауху изменить. Не сдержался бы, расхохотался в голос — и вышло бы так неловко!

Очень уж забавным показалось ему имя нового знакомца. Такой представительный парень, с такими горделивыми манерами и трагической судьбой — и вдруг Кальпурций! Глупо звучит, рождает телячьи ассоциации [5] . «О чем только думала его мать, нарекая сына? — такой вопрос задал себе Йорген и сам же на него ответил: — Да уж конечно не о том, что сын ее окажется проданным в рабство на далекий Север! Силонийцы же его имя наверняка считают вполне благозвучным и благородным, за что же упрекать бедную женщину?»

5

Kalb — теленок (нем.).
– б (-п) — парные согласные, близкие по звучанию в языке Эренмарка.

— Я буду звать тебя Тиилл, не возражаешь? — спросил он у раба на прощанье. — Для северного слуха привычнее звучит… Я теперь не вернусь до завтрашнего утра, поесть тебе принесут. Вино, если хочешь, допей… Спать ложись на кровати, чего ей пустой стоять?.. Что еще? Да, вон там, в сундуке, книги, можешь пользоваться. — Соотечественнику он подобного предложения никогда не сделал бы из опасения показаться странным. Но уроженцы просвещенной Силонии — люди иного склада, для них чтение — это привычное удовольствие. — Главное, на виду не оставляй, прочитал — и спрятал. А то еще прослывем с тобой чернокнижниками!.. Ну, до встречи!

И снова Кальпурций остался один. И было это весьма отрадно, потому что давало возможность в тиши и покое обдумать собственное положение, оказавшееся не совсем таким, как представлялось вначале.

Ланцтрегер — так, кажется, звучал его титул? Йорген почему-то обращался с ним не как с рабом (если не считать того удара сапогом по шее, положа руку на сердце вполне заслуженного), а как с желанным гостем. Почему такая любезность? Чего он от него хочет? Эти вопросы не давали Кальпурцию покоя, он отвык ждать от людей добра, во всем подозревал подвох. Долго перебирал в уме варианты, гадал, чем может быть полезен новому хозяину. Возможно, тот, проведав о высоком положении его отца, судии Вертиция Тиилла, решил вернуть ему сына за богатый выкуп? Или вознамерился просто перепродать подороже, предварительно откормив? Или, наслышанный о хитроумии и учености силонийцев, хочет воспользоваться этими его качествами в своих тайных целях?

Промучившись не один час и не найдя ответа, Кальпурций махнул рукой на неблагодарное занятие и решил воспользоваться любезным предложением насчет сундука. Открыл кованую крышку и… надолго забыл обо всем на свете. Целый год не держал он в руках книги — жестокое испытание для того, кто прежде и на день с нею не расставался. И не беда, что скромная библиотека северянина его вкусам не соответствовала, поскольку не содержала ни стихов, ни песен, ни античных трагедий. После годового перерыва он и за «Трактат о гадах простых и колдовских» был благодарен до слез. Пусть непривычная, а все-таки пища для ума… Завалился на господское ложе, погрузился в описания саламандр, жаб и гифт, да так и провел полночи, ничего вокруг себя не замечая. А когда стала догорать последняя из оставленных ему свечей, не заметил, как заснул. И все эти жабы, гифты и прочая дрянь теснились смутными образами в его тревожном сне, томили и огорчали.

Но проспал Кальпурций недолго — вернулся с дежурства Йорген фон Раух, и вид у него был самый плачевный. Место пришлось незамедлительно освобождать.

Словно в отместку за недавнюю передышку в эту ночь твари спуску не давали. Примета такая есть, будто воды они не любят, будто смывает чистая природная вода злое колдовство. Отсюда и обычаи все: новорожденных от дурного глаза кропить, молодоженов из серебряного ведра окатывать, покойников обмывать… Переоценивают, пожалуй, ее чудесные свойства!

Дождь лил как из ведра, и не спасали от его ледяных струй даже хваленые кожаные плащи гамрского пошива — вода просачивалась сквозь швы. Дождь пропитал одежды, сделал их тяжелыми, будто старомодный турнирный доспех, который в наше время годится только для придворных забав. Дождь затек в сапоги и хлюпал в них при каждом шаге. Йоргену казалось, не было бы никакой разницы, заступи они на дежурство совершенно голыми — ни тепла, ни сухости одежда не давала. А еще казалось ему, что если и было раньше у него в крови черное колдовство, от матери-нифлунги унаследованное, то сегодняшний дождь все смыл, сделал его чистым, аки Дева Небесная.

Так шагали они, мокрые, продрогшие и злые, квартал за кварталом, обходя посты. И снова разводящий ворчливо спрашивал своего начальника, какого шута ему под крышей не сидится. И если бы ланцтрегер фон Раух любил красивые слова, он ответил бы: грош цена тому командиру, что отказывается делить с подчиненными все тяготы службы. Недостоин он их преданности и верности. Только тот вправе посылать людей на страдания и смерть, кто сам готов идти с ними плечом к плечу до конца… Но красивых слов Йорген не любил, поэтому отвечал коротко: «Да пошел ты!»

А скоро и вовсе не до разговоров стало — полезли отовсюду целые полчища! И на дождь ночные твари ни малейшего внимания не обращали, будто не с чистых, святых небес вода лилась, а из поганых, гнилых болотищ. Одного гада бьешь — десяток приходит на смену. Какой породы, кто опаснее — разбираться некогда, знай коли, руби да режь.

…Это было нашествие, какого город дотоле не видывал. Весь гарнизон был поднят по тревоге. Не только Ночной — Дневной страже пришлось взяться за оружие в неурочный час (о чем позднее, когда все было кончено, ночные их сослуживцы вспоминали не без ехидства). Простые горожане, способные держать оружие в руках, и те вышли на улицы, чтобы защитить свои семьи. Потому что в дома рвалась голодная нечисть, за добычей вкусной и нежной! Шла волна за волной, будто подгонял ее кто-то злой и могущественный… И ни за что не выстояли бы люди, разделила бы столица участь приграничного Лобурга, за одну ночь до последней живой души выжранного, если бы твари нападали сколь-нибудь организованно, действовали сообща. К счастью, каждая из них была сама по себе, они, как обычно, и друг дружку норовили сцапать, если выпадала такая возможность. Йорген сам видел, как трое вервольфов потрошили шторба, а тот, уже лишившись внутренностей и ног, все старался дотянуться зубами до ближайшей звериной глотки. Напоследок, что ли, хотел хлебнуть, типа сытому помирать веселее? До того гнусная была сцена, что даже злорадства люди не ощутили — одно омерзение.

…А потом случилось то, отчего у чистокровных людей обычно появляется преждевременная седина в волосах.

Отбиваясь от двоих шторбов, Йорген краем глаза заметил, как третий повалил наземь юного, неопытного Вольфи и уже оскалил пасть над его беззащитным горлом. Йорген подскочил, развернувшись в прыжке, одним ударом снес вражью голову, и она скатилась, подпрыгивая, в сточную канаву, прямо в пасть какой-то везучей гифте. Вольфи был спасен, и еще один шторб убит тем же безотказным приемом. Но последний, прежде чем быть заколотым в сердце, успел сделать свое черное дело. Едва расправившись со вторым противником, Йорген вдруг ощутил резкую боль. Это оставшаяся в живых тварь исхитрилась впиться ему в предплечье.